И вот однажды утром Чака оказался на пятьдесят миль ближе к Нанди, чем она предполагала, и спокойно вошел в ее крааль — Эмкиндини. Пройдя через проем в тростниковой ограде, опоясывавшей внутреннюю часть двора, он увидел, что Нанди, освещенная утренним солнцем, скачет вприпрыжку с юным Бычком. Рядом стояла Мбузикази.
— Привет тебе, мать!
Внезапное появление Чаки очень озадачило Нанди, но она спокойно ответила:
— Привет, дитя мое!
— Ты, видно, очень привязана к этому ребенку. Скажи, пожалуйста, чей он?
— Это мой внук, — решительно ответила Нанди.
— Как? Он, верно, из детей Нгвади — не мог же родиться ребенок у моей сестры Номц'обы?
— Нет, это внук, которого я так долго дожидалась. Его родила от тебя Мбузикази.
— Мамо! — сказал Чака с деланным удивлением. — Понимаешь ли ты, что говоришь? Как это могло произойти?
— Это лучше знать тебе с Мбузикази. Теперь всякий может видеть, что ты мужчина, потому что этот Бычок — вылитый ты. И такой же бесстрашный.
— А почему ты думаешь, что он бесстрашен, мама?
— Попробуй-ка отнять у него ложку. Увидишь, что будет.
Чака приблизился к ребенку и сделал вид, будто хочет отнять ложку. Но мальчик угрожающе поднял ее, глядя на пришельца пристальным, враждебным взглядом.
— По крайней мере он смел, — признал Чака с невольным восхищением, — Но пройдет немного времени, и, достигнув зрелости, этот бычок бросит вызов старому быку. Не знаю, что с ним делать. Ведь Мбузикази не королевской крови, да к тому же я не хочу признавать, а тем более провозглашать его моим наследником. Лучшее место для наследников — в земле.
— Неужели ты уничтожишь эту радость моей старости, — встревожилась Найди, — и в то же время пренебрежешь гораздо большей опасностью, которую представляют твои братья Дингаан и Мхлангана, а также эта злобная вкрадчивая гиена Мбопа? Убей всех троих, но не трогай невинного младенца.
— Нет, мама, ребенок в безопасности, хотя бы потому, что доставляет тебе радость. К тому же я не убиваю храбрых. Что до моих братьев, то как могу я уничтожить детей моего отца?
— Ты не хочешь замечать действительную опасность, — грустно сказала Нанди и заплакала. — Я-то по крайней мере знаю, что с этого времени над ребенком нависла угроза со стороны твоих братьев и Мбопы. Разреши мне отослать его подальше, ибо, как я ни люблю его, мне важнее знать, что он в безопасности.
Чака взял сына на руки, долго и серьезно рассматривал его, потом перевернул и обратил внимание на пучок волос, росший у мальчика на затылке. Совершенно такой же был и у него. Во время осмотра ребенок важно хранил враждебное молчание. Чака улыбнулся. С лица его отпрыска исчезло воинственное выражение, и оно расплылось в ответной улыбке, но только после того, как Нанди приласкала его. Чака опустил мальчика на землю и, попрощавшись с Нанди и Мбузикази, протянул Бычку руку и сказал: «’Гаг’да» («Пожмем друг другу руки»). Ребенок дружелюбно исполнил его желание, Чака произнес: «Счастливо оставаться, мужчина!» — и ушел.
Мбузикази и сын Чаки в сопровождении кормилицы Номагвебу и достаточного эскорта отбыли в страну тембу. Возможно, что именно потеря внука послужила толчком к внезапному упадку сил у Нанди. Вскоре она умерла.
Смерть Нанди, в которой обычно, хотя и без всяких оснований, обвиняли Чаку, произошла в октябре 1827 года. Когда она заболела, Чака вместе с Генри Фрэнсисом Фином охотился на слонов в шестидесяти милях от крааля Эмкиндини. Однажды вечером запыхавшиеся гонцы доложили, что самая великая из всех слоних — Ндловукази — Нанди опасно больна.
Несмотря на поздний час, Чака немедленно отправился в путь, чтобы лично позаботиться о матери и помочь ей знаниями и лекарствами Фина.
Во тьме ночи Чака шел напрямик через высокие холмы и глубокие долины. Это был один из самых изматывающих маршей, какие знает история. В полном молчании продирался он через колючие кустарники, не обращая внимания ни на характер местности, ни на отсутствие троп. Трудности пути не имели для него значения, раз путь этот до минимума сокращал расстояние. Фин едва поспевал за ним, хотя ехал верхом.
На следующий день —10 октября 1827 года — около 12 часов дня путники достигли крааля Эмкиндини.
Хижина Нанди была заполнена плакальщицами и такими густыми клубами дыма, что Фину пришлось попросить женщин уйти и проветрить помещение, чтобы он мог вздохнуть. У Нанди уже наступила агония, и опечаленный сын не смог даже поговорить с ней. Фин пишет: «Она была больна дизентерией. Я тут же сообщил Чаке, что она безнадежна и едва ли протянет до вечера».
Чака приказал полкам, начавшим собираться вокруг крааля королевы, вернуться в свои казармы. Потом присел в окружении нескольких старейших вождей и погрузился в горестное молчание. За два часа он не произнес ни слова. Затем ему принесли весть, которой он страшился более всего: Нанди умерла.
Шатаясь и не разбирая пути, Чака немедленно отправился в свою хижину и уединился в ней. Оттуда вожди и старейшины получили приказ надеть военную форму. Когда через некоторое время Чака вышел из хижины, он был одет как обыкновенный воин. Премьер-министр Нгомаан объявил, что «матери нации» не стало. Услышав об этом, все присутствующие сорвали с себя украшения.
Затем Чака направился к хижине, где лежало тело Нанди. Вокруг него полукругом стали главные вожди, также в военном одеянии.
«Около двадцати минут, — пишет Фин, — он простоял молча, наклонив голову к щиту. Вся его поза выражала скорбь. Я видел, как из глаз его на щит падали крупные слезы; иногда он вытирал их правой рукой. Вид храброго воина, охваченного величайшим горем, мог бы исторгнуть жалость и сочувствие даже из самого жестокого сердца. Вздохнув два или три раза, он не смог больше сдерживать свои чувства и дико закричал. Это производило особенно жуткое впечатление после молчания, которое господствовало прежде. Такого сигнала оказалось достаточно. Вожди и народ — всего тут собралось около пятнадцати тысяч человек — принялись испускать ужасающие горестные вопли...
Все время подходили жители соседних краалей — мужчины и женщины. Приблизившись на расстояние полумили, каждая группа присоединялась к чудовищному реву. Он не прекращался всю ночь, причем никто не решался отдохнуть или глотнуть воды. По мере того как подтягивались полки из отдаленных краалей, рев ещё усиливался. Рассвет не принес никакого облегчения. Еще до полудня в краале собралось до шестидесяти тысяч человек. Крики их стали неописуемо отвратительны. Сотни людей лежали на земле — их свалила усталость или голод. А неподалеку валялись в куче туши сорока быков, принесенных в жертву духам-хранителям племени.
В полдень толпа образовала круг с Чакой в центре и запела военную песню. Это явилось для них некоторой отдушиной. Когда песня смолкла, Чака приказал тут же казнить нескольких мужчин. Тогда крики стали еще громче, если это вообще было возможно. Новых приказаний не потребовалось: словно желая показать вождю, насколько велико их горе, присутствующие начали убивать друг друга. Многие получили смертельный удар, нанося его другим: каждый старался воспользоваться случаем, чтобы отомстить за свои обиды — действительные или мнимые. Тех, кто не мог больше исторгнуть слезы из глаз, кого заставали жадно пьющим у реки, тут же забивали насмерть другие зулусы, обезумевшие от возбуждения.
К вечеру я подсчитал, что в этой ужасной бойне погибло не менее семи тысяч человек. Толпы людей ринулись к речке, протекавшей неподалеку, чтобы смочить пересохшие рты. Вскоре на ее берегах выросли груды трупов, так что к воде уже невозможно было пробиться. Крааль, где все это происходило, был залит кровью».
По словам вождя Сигананды Ц'убе, Чака был так поражен горем, что утратил власть над собой, и над окружающими. Окруженный толпой льстецов, он не имел представления о том, какая резня разыгралась в этот трагический день. Но как только Чака уяснил себе, что происходит, он немедленно прекратил бойню. Это подтверждает и Фин. К тому времени солнце уже склонялось к закату. Плач продолжался до следующего дня. Только в полдень всем предложили поесть.