Но язва его, entre nous soit dit, более, чем плоская, была принята Зум-Зум с равнодушием.
— Нет, в Элефантине.
— Элефантина? Это что же, собственно, ресторан такой или кафешантан? Или, может быть, кинематограф?
— О, нет, дорогой. Элефантина— не то, что ты думаешь. Элефантина моя родина. Я хочу тебя увести туда… Потому ты мне нравишься, и ты — мой.
— А где она находится, твоя Элефантина?
— За большим стеклом, дорогой… Ах, как найти слова, чтобы описать прелесть её, милый. У нас ест зеркальное озеро, задремавшее в темно-зеленых моховых берегах, и на берегу его красный замок с высокой, высокой башней. Замок отражается в озере, и кажется, что их два: один— как следует, а другой— вверх ногами. У окна сидит принцесса в жемчужной короне, и в платье, с длинным шлейфом голубого шелка. Она всегда поет песенку одну и ту же песенку:
Восковые лебеди подплывают, разрезая белою грудью воду, к окнам замка, и принцесса бросает им хлебные корки. А они кивают головками и говорят по-итальянски:
— Grazie. Eccellenza!
— Почему по-итальянски? Какое озеро? Какая царевна? заволновался Козихин.
Но Зум-Зум душистыми руками зажала ему рот.
— Постой, постой… Не говори ничего… только слушай меня, слушай, милый…. Не кончаются чудеса страны моей… Есть темный уголок, где пахнет сладко, ванилью и корицей. Там, под навесом, пунцовыми звездами расцвели большие цветы с круглыми лепестками, там качаются тяжелые кисти желтых скобок банана, там сидит черный арап и говорит арапские стихотворения. Он страшный, зиркает глазищами, зубы скалит на потеху розовым обезьянам, что прыгают без устали по веерным пальмам, простершим вырезные ветви над арапским логовом. Но я-то его не боюсь. Знаю, он добрый. Придешь— ручку поцелует, бананом угостит, ручного кенгуру позволит погладить.
— Чепуха, чепуха, — уже слабея, отмахивался Козихин от Зум-Зум.
Против воли, пьянили, дурманили шелесты её речей, и казалось, от неё самой пахнет сладким, как от бананов таинственного арапа. И хотение странное зарождалось: увидеть смешной и сказочный край, о котором болтала нежданная негаданная гостья ночная.
— Чепуха? — засмеялась Зум-Зум. Чепуха? Не был ты на нашей главной улице. Длинная, длинная, и дома на ней пестренькие. На каждом башенка, на башенке— колокольчик. Ветер играет на колокольчиках вальсы, польки. И все танцует, все танцует под колокольчикову музыку.
— Голубой гусарик с фарфоровой дамой, у которой— платье в золоченых цветочках, а глаза синее моря. Китайцы с беленькими девочками, весёлый ушан-заяц с турчанкой в зеленных шальварах… вертимся, вертимся, блестим и звеним, радостные. Только Великий Слон не пляшет Он — наш бог! Сидит на мраморном пьедестале, смотрит на веселье. Мы его не боимся— он добрый. Можно к нему на спину вскочить и за ухом почесать. Любит. А еще любить, когда сахарцу принесешь… Милый, пойдем со мною к нам, к арапу, к принцессе зеркального озера, к Великому Слону. Мы добрые, мы счастливые, и нет у нас в Элефантине, за большим стеклом, другого закона, кроме любви и радости. Пойдем, родной. Ты слышишь, запели призывные золотые трубы. Ты слышишь веселые голоса наших, манящие тебя? Слышишь, любимый? Слышишь?
Козихин ничего не понимал. Теплые, мягкие, шелковые руки Зум-Зум гладили его щеки, неотступно глядел в душу хрустально-прозрачный взор, и сладко ныло сердце от томного и пряного запаха, — то ли сирень распустилась душистая, то ли пролили тонкие и острые духи?.. Мягко взлетая к вдруг расцветшему яркими цветами потолку, неслись нежные переливы золотых труб, и тихие голоса пели:
И, под обаянием чудодейства милой волшебницы, стала для Козихина его прошлая, ровная и спокойная жизнь глупой, ненадобной, а любовь к Ласточке смешною и маленькой. И показалось, что в золотом пении труб, в нежном шёпоте Зум-Зумовых речей нисходит на него счастье…
Наклонился он к губам ночной гостьи и всего себя отдавая её непонятной, но уже милой воле, сказали:
— Иду…
Вот, собственно, все, многоуважаемый Виктор Викторович.
Правда, на другой день ночное приключение показалось А. П. смешным, хотя и поэтичными сном, но сердце его уже было ранено любовной тоской по таинственной стране Зум-Зум…
Этим и объясняется его странное поведение с Ласточкой по дороге в театр, декламация стихов Иннокентия Анненского («И о Незримой тверда» и т. д.), содержание которых так подходило к его настроению, разговор о золотых трубах и т. д.
И, когда, отправившись искать извозчика, он остался один на пустой улице, и из изнизанных голубым электрическим светом дождевых струй снова возник перед ним милый образ Зум-Зум, забыл он о невесте и пошел за той, которая обещала ему неомраченное счастье…
Здесь я считаю задачу расследования законченной, ибо описание нынешней счастливой жизни А. П. и Зум-Зум не входить в мои цели.
Прошу принять уверение в совершенном почтении от искренне уважающего Вас
Михаила Яловнина.
P. S. Я много думал о лучезарном столпе, виденном пот. поч. гражданином Буцволком. Имеет ли он отношение к истории А. П. и Зум-Зум? Прихожу к убеждению, что нет. Лучезарный столп появился по какому-то другому делу, а вероятнее всего, привиделся пот. поч. гражданину с пьяных глаз.
Недавно жена моя приобрела для детей в игрушечном магазине куколку, — молодого человека, физиономия которого удивительно напоминает фотографию бесследно пропавшего А. П. Козихина. Куколка эта пользуется у моих детей большим почетом, ибо, по их мнению, она — не деревянный, а заколдованный живой человек.
Издатель.
Старый бог
«Не трогай в темноте,
Того, что незнакомо.
Быть может, это те,
Кому привольно дома».
Фельдмаршал закрыл заседание.
Громко двигая стульями, генералы встали из-за стола. Лоренти подошел ко мне:
— Дай Бог удачи, сказал он, крепко пожимая мою руку. Странная для всегда сурового старика ласка почуялась в этих словах, и я сразу понял, как опасно мое предприятие. Конечно, и раньше мне было хорошо известно, что мой план, в случае более, чем вероятной неудачи, грозит гибелью, но до ласковых слов старого победителя при Альтахэме я как-то внешне и бестревожно относился к Опасностям и трудностям, предстоявшим мне. Сейчас же, всем существом я ощутил отчаянное безумие моей политики, и мне стало не по себе.
Встревожился я не за себя: привык скользить над очень глубокими пропастями. Но мне вспомнилось, что Эсмеральда не хочет оставаться без меня в осажденной столице, а еще не случалось, чтоб Эсмеральдины прихоти были не исполнены.
Ночь кончалась, когда я вышел из здания Главного Штаба на прямую стрелку Силлерийской Аллеи.
Зеленоватый рассвет медленно раскрывался в чистом стеклянном небе было тихо. Изредка, цокая копытами, проезжал конный патруль, да время от времени глухо ударяло орудие на Западных Высотах. Я миновал парк, над темными липами которого небо уже румянилось золотисто-розовыми улыбками ранней зари, и углубился в путаный лабиринт переулков Приречной части.