Тут мелькавшие образы затуманились и почти исчезли. Эдуард не помнил, как машинально дошел он до книжного шкафа, как схватил нужную книгу (и еще удивительно, что он ее не перепутал!), как вынес ее уже начинавшему проявлять неудовольствие гостю. Да и сцена торопливого и сухого прощания почти моментально стерлась из его памяти. Только хлопок ржавой жести - обивки двери подъезда, не прикрытой как положено спешившим человеком, отдавался в его мозгу какой-то непонятной, неведомо из каких глубин поднимающейся болью.
Эдуард стоял посреди кухни, опершись на широкий подоконник. Беспокойно и нерешительно озираясь по сторонам, он словно искал что-то взглядом, но, не отдавая себе в этом отчета, не так-то просто было это "что-то" найти. Только схватив наконец спасительный полупустой пакет с мусором и рванувшись с ним в прихожую, он с облегчением понял, что нашел, наконец, повод убежать из этой ставшей ему сегодня ненавистной квартиры. Hа ходу застегнул пальто, нацепил не подходящую к сезону кепку - первое, что попалось под руку - и неожиданно легко, как школьник, сбежал с лестницы.
Уже выйдя во двор, он внезапно остановился, вспомнив, как ему представлялось, нечто важное. Портвейн! У него дома осталась бутылка. И сейчас ему задним числом почти стало неловко, что он хотел предложить вниманию друга эту бутылку тридцать третьего портвейна, не без усилия найденную среди магазинных полок, забитых дорогими импортными винами. Хотя, быть может, был в этом и свой шарм угостить Романа отечественным напитком после его изысканных заграничных. Да...но все это были лишь запоздалые мысленные построения. Забытый портвейн мерз в холодильнике.
Однако Эдуард категорически отмел от себя мысль о возможном возвращении. За этим мимолетным обдумыванием он, незаметно для себя, почти добрел до продуктового киоска. Ему захотелось выпить. Hе "топить отчаяние в вине", не забыться, а просто выпить - вольно и благопристойно. Безо всяких мыслей, без всякого внешнего повода. В нем не было жалости к себе, но и необходимой для действий злобы не было тоже. Оставался этот путь - одновременно тривиальный и мудрый, и такой примиряющий все со всем.
Помявшись некоторое время возле ларька, он два раза изучил содержимое своих карманов. "Есть минуты, когда можно не жалеть хотя бы денег", - с некоторой досадой подумалось Эдуарду, и, чтобы не передумать, он поспешно сунул в окошко несколько уже не новых, но аккуратно разглаженных десятирублевых купюр. - Вам что? - Портвейну, пожалуйста. - Кончился. - Тогда водки. Анисовой.
Зажав бутылку под мышкой, Эдуард направился в парк, что располагался неподалеку. Там он примостился на лавочку и с легким сердцем принялся за дело. Он опьянел настолько быстро, что не успел сам хоть сколько-нибудь это почувствовать. Впрочем, бутылка его оставалась почти полной, что удивительно. То ли хмельной предвесенний воздух так подействовал на него после душного панельного дома, то ли его сморило после необычайного нервного напряжения этого дня, то ли сжимавшая его сердце ледяная тоска погрузила его наконец в бессознательное. Так он и заснул, оставаясь на скамейке легкой добычей возможного милицейского патруля, который с неизбежностью предоставил бы ему любезность досыпать в вытрезвителе.
Воздух быстро сгущался и серел. Hочь не опускалась - она, казалось, произрастала из земли, опутывая туманом стволы деревьев, засасывая их в свою сизую мутную топь. Фигурки гуляющих детей, влюбленных, силуэты сидящих на скамейках увязали в ней и сливались в темные колышущиеся пятна. Вот она судорожно дотянулась и до края неба, скрыв своей тенью неопрятный снег, налипший к обшлагам горизонта.