Но пастора нелегко было сбить. Он упорно стоял на своем:
— Плохой бы я был тебе друг, дорогой Кнут, если бы я, пастор твоего прихода, не попытался в эти последние минуты пробудить в тебе хотя бы слабый проблеск симпатии к истинной вере. Я думаю, это сняло бы тяжесть и с тебя и со всех нас, Кнут.
— В молодости я любил зачитываться книгами. Тогда я верил в семь учений. Но факты рассеяли их в том же порядке, в каком я их приобретал. А теперь ты ко мне пожаловал с восьмым. Факты изгоняют все веры. Я сыт по горло людской болтовней. Вот уж добрых пять десятков лет, как я не открываю книги. Давай-ка лучше вернемся к прерванному делу и запишем, как распорядиться этими несчастными семнадцатью овцами, которых я считаю своими.
Пастор что-то забормотал, проглотил слюну и, собравшись с духом, снова принялся за свое:
— Не думаешь ли ты, что вера в учение, в которое верят все окружающие тебя, создает душевное спокойствие?
— Я верю в мир без всяких верований. И хватит об этом, — заявил старик. — Я всегда старался оставаться самим собой и не поддаваться той чепухе, которой потчуют людей в обществе.
— Значит, тебе и рождество не праздник? — спросил пастор.
— Когда птица на изгороди поет день и ночь два с половиной месяца кряду, она потом умолкает и сама начинает слушать. Праздник еще не кончается. Осень давно уже вступила в свои права, а птица сидит на изгороди и слушает эхо песни. Почем знать, быть может, это не хуже самой песни. Я тоже слушаю, братцы, хотя уже зарылся в свое логово.
— Некоторые добрые верования присущи всем людям со дня их рождения, — заявил душеспаситель. — И есть существа, которые остаются верными человеку с незапамятных времен. Взять, к примеру, корову, которую иногда называют прародительницей человечества. Несмотря на все великие достижения науки и философии, она продолжает давать нам молоко из поколения в поколение хорошо известным нам способом, мыча при этом изредка. Церковь, например, многие называют царством небесным на земле. Человечесгое познание претерпевает поражающие изменения, а там господствуют все те же псалмы, которые мы с тобой пели еще с детства.
— У меня никогда не было коровы, — сказал старик. — Коровье молоко для телят. И меня тошнит, когда я вижу, как суют грудь младенцам. А вот этих семнадцать овец, владельцем которых я являюсь, что ты там ни говори, я распоряжаюсь прирезать, как только они вернутся с пастбища. Пусть они пойдут старой Бьяме на пропитание. Она давно здесь живет у меня в хижине. Вот это я прошу записать.
Делать было нечего, пастор принялся писать.
Из-за приотворенной двери раздалось бормотание:
— Ну, вот еще что надумал, чего еще не хватало! К чему это убивать овец ради меня? Хватит и того, что в приходе есть имущие люди. Мне ничего не надо.
Никто на ее слова не обратил внимания. Упрямец Кнут завершил дело следующей фразой:
— Вот сейчас я постараюсь нацарапать свое имя, прежде чем окочурюсь.
Сформулировать подобное завещание оказалось не просто. Отцам закона пришлось два-три раза рвать написанное, пока им не удалось составить небольшой текст, по-видимому, тоже не совсем удовлетворивший их. Они прочитали документ. В нем говорилось о том, что ветхий жилой дом завещателя после его смерти следует уничтожить. Земля же поступит в распоряжение государственных организаций согласно закону. Овцы с меткой завещателя — в момент написания завещания они находятся на пастбищах в горах — поступят в собственность экономки завещателя.
— Гляди-ка, я вдруг стала экономной! Какая из меня экономка? Я даже служанкой никогда не была. Никчемная я бедолага, — раздалось за полузакрытой дверью.
— Бьяма? — Мужчины вопросительно посмотрели друг на друга. — Да как же полностью зовут старуху?
За дверью вновь послышалось бормотание:
— Как там меня зовут! Никак и не зовут. Бьяртмей Иоунсдоттир. Стыдно такое имя поставить на бумагу…
Мужчины еще раз перечитывают документ завещателю. Он им явно доволен. Затем они приподнимают его высохшее, как старая кожа, тело и держат его под руки, пока он ставит свое имя под завещанием.
— Пятьдесят лет не брал пера в руку, поэтому получилось так плохо, — сказал, извиняясь, старик.
Мужчины поспешили его заверить, что все в порядке. Когда они снова опустили старика на постель, он повернулся к стене и больше не произнес ни слова. И руки им не протянул, когда они собрались уходить.
— Я на всякий случай прощаюсь с тобой и дарую тебе благословение господне в дорогу, дорогой Кнут, хочешь ты этого или нет, — сказал пастор.
Староста и судья поднялись с места и от себя добавили: