Сейчас Ката стоит, склонившись над бочкой с сельдями, как в те старые времена, и вся ее долгая жизнь проходит перед ее глазами. Она вновь переживает в этот дождливый день все бесконечные дождливые дни своей жизни. Кроме пастора, никто уже не помнит, где и когда она родилась или кто были ее родители. События ее жизни прошли так же бесшумно, как сельдь проходила через ее руки. Она даже не помнила увлечений своей молодости, она лишь смутно помнила, что работала со своим мужем на китобойных промыслах в восточной части страны. У них был домик на самом фиорде. У нее рождались дети, много детей, с которыми ей было трудно справиться. Все, что она помнила о своих детях, — это то, что они появлялись и уходили — куда, это ее не интересовало.
Ты можешь начистить рыбы Больше, чем мы умеем сосчитать.Это был странный припев к истории ее долгого и незначительного существования.
В сущности, за все девяносто лет жизни у нее не было веселых воспоминаний. Но она утешалась тем, что и не ждала радостных минут, по крайней мере для себя. Она вообще никогда не представляла себе, что существуют радостные минуты. Она благодарила своего создателя за китов, если они появлялись в этих водах, за сельдь, если она приходила. Киты перевелись, теперь все жизненные блага заключались в сельди. Но и сельдь ушла. И Ката перестала благодарить своего создателя. В хорошие дни она иногда позволяла себе выпить чашку кофе, хотя молоко к нему было редкостью. И никогда не жилось так привольно, чтобы не приходилось экономить на сахаре.
В хорошие времена мужчины покупали себе водку и часто бывали под хмельком, конечно, когда это позволяли бог и киты. Но Ката никогда не могла привыкнуть к водке, она только вытирала блевотину за мужчинами.
Нельзя сказать, чтобы все воспоминания ее долгой серой жизни были тяжелыми или горестными. То, что поэты называют печалью, ей никогда не приходилось испытывать. Вся ее жизнь состояла из непрерывной цепи дрязг, бессмысленной, непонятной брани. Бранились все: мужчины, женщины, — а хуже всего было слушать ужасную брань браковщиков и подрядчиков. Бранились купец, пастор и староста прихода. Сейчас она по крайней мере благодарна богу за то, что стала почти глуха и не может уже слышать брани. Вся ее жизнь была не чем иным, как сплошной бранью. Одни ее сыновья плавали в море, другие работали на суше, а некоторые неведомо куда девались. Да и дочери тоже. Ее муж без всякого предупреждения отправился на тот свет пятьдесят лет тому назад. Никто особенно его не оплакивал. Похоронили его по всем правилам; пастор получил все, что ему причиталось, да и купец также. Ката знала, что расплатилась со всеми. Сегодня утром, прослышав о том, что появилась сельдь, она поднялась и отправилась, как другие, зарабатывать деньги. Но она твердо знала, что никому ничего не должна.
IVСтемнело, и на пристани зажегся свет. Волна, образуемая сгибанием и разгибанием женских спин над бочками сверкающей сельди, по-прежнему отливала всеми цветами радуги. Освещенная электрическим светом, блестела сельдь, великолепная, как золото в Клондайке. На все это роскошное изобилие падал дождь.
К причалу подошли последние лодки. До рассвета больше никто не отправится в море. Но женщины безмолствовали, продолжая работать, чтобы к следующему привозу покончить с этим уловом. А работы им хватит на всю ночь.
Бородатый мужчина, только что вернувшийся с моря, спускается с причала, останавливается около старухи и, затянувшись понюшкой, говорит:
— Мать, пошли домой.
Но старая женщина не слышит. И пока он вновь заговаривает с ней, она успевает отправить на тот свет несколько сельдей.
— Мать, идем домой. Эй, старуха, ведь скоро, черт возьми, полночь, и ты совсем свалишься с ног!
Но старая женщина была выше всякой брани в этом мире. Она продолжала чистить сельдь.
«Неужто старуха мне не ответит?» — сказал про себя мужчина и заорал:
— Хватит этой проклятой, никчемной возни! Перестань, пока еще держишься на ногах!
Но, убедившись, что она не хочет слышать ни его увещеваний, ни его приказаний, он выходит из себя и хватает жалкие, старые руки матери, отнимает у нее нож. Тогда старуха поворачивается к нему, хотя ей это очень трудно, и, поглядев на него блуждающим взглядом, как бы удивленная грубостью «мальчишки», наконец строго произносит:
— Отдай нож, Сигги!
— Черт возьми, что это тебе пришло в голову, мать? — говорит он и пытается стащить ее с места.
Но старуха сопротивляется, стараясь ухватиться за края бочки. Бочка опрокидывается и катится вниз.