Давид Самойлов
Из записей конца 1970-х годов.
(Опубликовано в журнале «Новый мир», 2010, № 6).
…Поскольку Ю. Кузнецов хоть и действительно поэт «глобального» и даже «космического» мышления, но всё-таки и он далеко ещё не Достоевский нашей поэзии.
Юрий Селезнёв
1979 год.
Поэзия Ю. Кузнецова противостоит созерцательному пейзажу, бытовым зарисовкам, метафорическим украшениям не потому, что он ведёт с ними полемику. Он по крови, по своей жизненной сути иной. И на чисто литературной почве его переспорить нельзя. Трудно обуздать его примерами «из классики». Он вправе сослаться на своё жизненное положение, на те опосредования и внутренние импульсы, которые побуждают его писать так, а не иначе.
Адольф Урбан
(Из статьи критика «Видеть то, что за стихами», «Литературное обозрение», 1979, № 11).
Урбан Адольф Адольфович (1933–1989) — ленинградский критик, который занимался в основном поэзией.
Первая встреча с поэзией Юрия Кузнецова поражает. Такого диковинного взгляда на мир ни у кого не встретишь. Во всей мировой лирике. Голос поэта исключительно своеобразен. Даже — в тех стихотворениях, где слышно явное дыхание Тютчева, Рубцова, а то и… Киплинга! По любому стихотворению, даже подчас по любой строчке сразу определишь автора: — это Кузнецов. Конечно, нельзя нарочно стать ни на кого не похожим. Для своеобразия поэзии необходимо своеобразие души поэта. Поэзия Юрия Кузнецова таинственна, она полна загадок. Иногда в ущерб творчеству талантливого человека, чисто русского по своей сути. Нередко он старается во что бы то ни стало быть оригинальным, пускай и своими, только ему присущими средствами… Если же передержки происходят без намерения, — тем хуже. Хотя в — этом недостатке есть доброе зерно: можно предположить, что талант Кузнецова ещё не до конца устоялся, от него мы вправе ждать новых порывов, таких же неожиданных, но исходящих из души без насилия.
Виктор Лапшин
г. Галич. Костромская область Конец 1970-х годов (?).
Лапшин Виктор Михайлович (1944–2010) — поэт. Читающему миру его в начале 1980-х годов открыли Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов. «Это настоящий поэт, — утверждал в 1983 году Кузнецов. — Это не летучий метеор. Он слишком крупен по массе и сокрушителен по удару, и можно легко предугадать, что, рассекая плотную атмосферу современного литературного внимания или сопротивления… он войдёт в русскую поэзию. Уже вошёл».
Но оправдал ли Лапшин надежды своих старых товарищей? Этот вопрос остался открытым.
Стоит отметить, что в 1985 году Юрий Кузнецов посвятил Лапшину стихотворение «Очищение». Поэт писал:
Когда ты спал лицом к стене,
Высокий дух сошёл во сне
И оборвал твой сон.
Ты обернулся: он!
Твоя стена ушла в простор.
Он на тебя смотрел в упор,
И стал ты невесом,
Как дым в луче косом.
Нечеловеческая мощь
Косым углом раскрыла нощь,
Тебя дотла сожгла
И в сумерки ушла.
Как пепелище, ты лежал
И дымом собственным дышал,
Но ускользал и он
За чистый небосклон.
В поэме «Дом» Кузнецов синтезировал свои размышления о времени, чтобы сказать о своём понимании Востока и Запада, о столкновении различных временных стихий, чтобы осмыслить войну и победу, чтобы объять и исчерпать высокую многосмысленность понятия «Дом», включающего семью, родину, историю, истину. Задача так велика, что поэма кажется неотчетливой по смыслу и незавершённой, как, впрочем, и другие поэмы Кузнецова (в частности, «Змеи на маяке» — поэма, заставляющая тревожно вглядываться, входить в текст и выходить из него с чувством, что ты разминулся с сутью).
Валентин Курбатов
(Из статьи критика «На полпути от мысли к сердцу», журнал «Москва», 1980, № 9).
В конечном счёте такая увеличивающая оптика — оптика Юрия Кузнецова: «Я льдину спускаю в бидон для воды — сквозь лёд увеличены пальцы». Впечатляющие фантасмагорические сдвиги — средство и следствие такого «лирического увеличения». Досадная гигантомания, которая дружно отмечена критикой, — тоже.
Принцип, который нащупал Заболоцкий, как видим, может иметь и неожиданное продолжение. Есть в увеличительном стекле Кузнецова некоторое сходство с той лупой, сквозь которую обэриуты рассматривали бабочек, букашек, травинки.
Увеличенные пальцы — это знаки эпического «увеличения» и космических претензий.
По ту сторону видна эпическая даль России, но она укрупнённо даётся — через лицо. По ту сторону льдины чудится: «тряпкою мать протирает окно — она меня видит. Я вижу!» И в то же время эта немая сцена, похожая на сновидение, говорит о непреодолимой прозрачной преграде между человеком и человеком. Итак, этот причудливый образ предугадывает едва ли не главное противоречие Кузнецова — между эгоцентризмом и эпической претензией.
Анатолий Пикач
(«Вопросы литературы», 1980, № 8).
Пикач Анатолий — петербургский критик. В 2003 году он выпустил книгу «Табунок золотые копыта».
На днях в «Московском литераторе» прочитал из рук вон плохие стихи Ю. Кузнецова, безвкусные, с крикливо надорванным горлом, опасающиеся быть простыми. Что-то с ним происходит; видно, не всякому под силу оказываются глупые, преувеличенные «концептуальные» похвалы — объявление тебя мессией русской поэзии.
Александр Борщаговский
(Из письма критику Валентину Курбатову, январь 1981 года).
Борщаговский Александр Михайлович (1913–2006) — прозаик и театровед. В 1949 году он пострадал от борьбы с космополитами. Влиятельный литературный вельможа Анатолий Софронов назвал его «диверсантом от театральной критики» и «литературным подонком». Позже, уже в 1968 году Татьяна Лиознова экранизировала один из рассказов писателя, сняв блестящий фильм «Три тополя на Плющихе».
Прекрасные стихи о войне пишет Юрий Кузнецов. Может быть, лучшие стихи о войне, написанные в последнее время, — это стихи Кузнецова; одно его стихотворение у меня даже есть в записной книжке.
Евгений Носов
(На встрече с читателями Библиотеки им. В. И. Ленина в 1981 году).
Носов Евгений Иванович (1925–2002) — прозаик. В 1977 году он издал повесть «Усвятские шлемоносцы». Как считал критик Валентин Курбатов, мы ещё не осознали в подлинном величии эту книгу, «где не раздаётся ни единого выстрела, но где война впервые явлена в зияющей смертной силе, вставшей против векового порядка жизни».
В его стихах о войне — такой, какой она увиделась или кажется теперь, что увиделась, — ни малейшей картинности, пластики, вообще изобразительности. Конкретные детали, приметы военной реальности либо вовсе устранены из стиха, либо сведены до необходимого — чтобы только безошибочно опознать эпоху — минимума. Слепая, непроглядная темень младенческого неведения — и память, что столь же кратким и столь же неверном, как фотовспышка, светом озаряет бескрайний, просвистанный ветрами простор, где не на чем остановиться взгляду, кроме как на страшном, сводящем с ума клублении пыли, мрака и праха, — вот что такое военная лирика Юрия Кузнецова.