Сергей Чупринин
(«Дон», 1981, № 8).
Чупринин Сергей Иванович (р. 1947) — критик. Одно время он занимался современной поэзией. В 1988 году у него вышла книга «Критика — это критики». Позже Чупринин инициировал проект «Новая Россия: мир литературы», который вылился в словарь современных русских писателей, представивший почти 12 тысяч авторов. В начале девяностых годов критик возглавил журнал «Знамя».
После довольно продолжительного, я бы сказал эстрадно-газетного периода, русская поэзия медленно и не без труда возвращает себе свои родовые признаки, в число которых, по моим понятиям, входят философичность и искренность, глобальность задач и необъяснимость.
Имя Юрия Кузнецова весьма тесно связано с упомянутым обновлением русского поэтического слова.
Василий Белов
Белов Василий Иванович (1932–2012) — прозаик. Лучшей его книгой стала повесть «Привычное дело», которую ещё в 1966 году высоко оценил Вадим Кожинов.
Кстати, о Кожинове. Сохранилась его переписка с Беловым. В ней не раз мелькает имя Юрия Кузнецова. Так, 1 декабря 1975 года Кожинов сообщил Белову: «Собираюсь написать тебе подробное письмо о Ю. Кузнецове». В другой раз — 30 августа 1978 года — Кожинов написал Белову: «Ю. Кузнецов (скажу по секрету) с волнением ждёт, пришлёшь ли ты ему „Кануны“, которых у него нет. Он заявил, что было только четыре писателя <в России> — Шолохов, Платонов, Булгаков, Белов».
Ещё одна подробность: 15 августа 1995 года Кузнецов написал любопытное стихотворение «Случай с Василием Беловым», в котором, помимо всего прочего, он так обрисовал писателя: «Сам Белов приземистого роста, / Крепенький орешек, Божья плешь».
Надо сказать, что со временем Кузнецов охладел к тому, что делал Белов в литературе. Став работать в журнале «Наш современник», он несколько раз отказывал писателю в публикации его произведений. 2001 года Кузнецов отверг поэтические вариации Белова на мотивы из сербского фольклора. 11 июля 2001 года Белов писал Станиславу Куняеву: «И ещё, пусть Юра Кузнецов] найдёт рукопись моих „Якшичей“ <…> Ей-Богу, Юра имеет право отказывать авторам!»
Я, например, глубоко убеждён, что никакой близости традициям устного народного творчества у него [Кузнецова. — В. О.] нет. Есть лишь механическое перенесение внешних приёмов и зачинов, сказочных образов и символов, но самого духа русского народного творчества нет. А ворон в павлиньих перьях — это ещё не павлин. Поэзия Ю. Кузнецова чужда устному народному творчеству прежде всего потому, что народное искусство — всегда «сердечное искусство» (М. Горький). Сердечности, душевности, крови не хватает стихам Ю. Кузнецова. (Кровь, может быть, и есть, но это не кровь Данко, озаряющая дорогу людям, а холодная кровь той подземной рыбы, которая режет плавником корни всего живого.) Сказки не могут заканчиваться плохо. Даже в самых страшных из них добро побеждает зло. Поэзия Ю. Кузнецова (вся!) пронизана апокалипсическим мотивом безысходности. «Край света» — у него не сказка, как это утверждают некоторые критики. Край света у него — конец света. И больше ничего. А всё творчество — апокалипсис… Новое «откровение»…
Игорь Фёдоров
(«Литературная учёба», 1982, № 2).
Фёдоров Игорь — критик. Как сложилась его судьба после краха горбачёвской перестройки, пока неизвестно.
Сколько бы законов поэзии мы ни вскрывали независимо от теоретического знания и вывода, существуют ясные приметы, простые и вечные опознавательные знаки, по которым и в прошлом, и в будущем различима истинная поэзия. Этот знак и примета — безраздельное её обращение к лицу народа, его многоликому единому лику:
Ю. Кузнецов минует прямую логическую завершённость. Он избегает витиеватой завинченности стиха. Гармония подвластна ему потому, что, с одной стороны, он во власти доступной ему музыки: «…мой дух восстал над общей суетой», с другой — перед лицом важных земных кровных проблем — здесь Отечество, история, будущее.
Если намеренно пристально ещё раз вглядеться в стихи Кузнецова, очевидны строго ограниченные, почти скупые словесно-понятийные средства (во всяком случае, вполне традиционные): душа, звезда, воля, небо… И в то же самое время возникает предчувствие, что любой, пусть самый умелый и яркий неологизм, привнесённый в его поэтический текст, только нарушил бы ощущение пространственности, изменил бы очертания ландшафта, измельчил бы временные глубины, исказил бы, наконец, строгие черты национального характера. Словом, помешал бы целому куску космоса (космоса живого, энергийного) естественно вырваться в будущее.
Лариса Баранова-Гонченко
(Альманах «Поэзия», 1983, № 35).
Баранова-Гонченко Лариса Георгиевна (р. 1948) — критик, пытавшаяся сформировать в поэзии так называемую возрожденческую плеяду. В советское время она любила бравировать своей приверженностью монархизму. А в «нулевые» годы ей ближе стала компартия, назначившая литераторшу в своём теневом кабинете министром культуры. Но как критик она — ноль.
Впрочем, будем справедливы: в середине 80-х годов оппоненты не раз попрекали Баранову-Гонченко за якобы раздувание масштаба личности Юрия Кузнецова. Так, А. Лаврин в 1985 году возмущался в еженедельнике «Книжное обозрение»: «Разве не она льёт безудержные дифирамбы Юрию Кузнецову — поэту чрезвычайно талантливому, но разделившему мир на сверхчеловека (поэта) и толпу (остальные)».
Сам Юрий Кузнецов Баранову-Гонченко никогда не жаловал. Сохранилось его письмо Виктору Лапшину, датированное 25 февраля 1995 года. Поэт писал: «Небезызвестная тебе Баранова-Гонченко, которой ты сдуру посвятил прекрасные стихи, стала рабочим секретарём в СП РФ. И теперь выступает на всяких сборищах. Очень глупа».
Большую часть времени сидел в баре с Юрием Кузнецовым и Шкляревским. Левитанский смотрел на меня осуждающе. А мне было интересно — что это за современный гений. Он не кажется умным, но какой-то напор уверенности есть. Кажется, большего, чем он написал, не напишет.
Давид Самойлов
(Подённая запись за 14 января 1983 года).
У этого лирического героя — все замашки и повадки гения.
Вытащив «изо лба золотую стрелу Аполлона», услышав «извет о золотой горе», уверившись вполне в собственной богоизбранности, он никому не даст спуску, никого не пощадит. И, ясное дело, первыми получат своё собратья по поэтическому ремеслу — «певцы своей узды, и шифровальщики пустот, и общих мест дрозды». С ними можно вообще не церемониться: «непосвящённая толпа», и всё тут! Пусть уж каждый из них тем утешается, что в понятиях Кузнецова «воздушный Блок» по своему творческому и человеческому значению ничуть не выше безвестного виршеплёта: и того и другого от «высокого царского стола» истинных поэтов приходится отгонять «то взглядом, то пинком»…