…Ближайшие опоры мировоззрения Ю. Кузнецова во многом прослеживаются в новом искусстве, разветвлявшемся в 10-20-х годах на множество более или менее «левых» ручейков, а особенно опознаваемы — в стихотворной советской романтике 30-х годов (ибо свято место пусто не бывает, и абсолютная безотцовщина — это лишь утопическая, самолюбивая мечта Ю. Кузнецова).
Татьяна Глушкова
(Из её книги «Традиция — совесть поэзии», М., 1987).
Есть стихи умные, но остывающие. Кузнецовский стих для меня всегда тёплый, свежий по ощущению, словно только что с пылу, с жару.
Валентин Распутин
(Из интервью Вячеславу Огрызко для газеты «Книжное обозрение», данное в Иркутске в конце 1987 года).
Распутин Валентин Григорьевич (р. 1937) — прозаик. Его повести «Живи и помни», «Последний срок» и «Прощание с Матёрой» стали классикой русской прозы двадцатого века. Юрий Кузнецов в разные годы относился к писателю по-разному. Известно, что он не сильно жаловал рассказы и повести Распутина конца 90-х годов.
Я пил из черепа отца — закрываю глаза — изображению зрения не доступен, не мыслим образ. Но это страшно. С каждой новой полемической или критической статьёй об авторе вышеупомянутой строки утверждаешь себя о жестокости и отсутствии культуры в его стихах. Но невозможно найти его книг, это и привлекает внимание. Согласитесь, непросто иметь своё, определённое мнение о поэте, когда знаешь частицы его творчества, да и те профильтрованы зрением от публикаций критиков, что безнадёжно отравлены книжным разумом.
Не так давно мне улыбнулась удача — с вниманием и любовью прочитал три книги поэта Юрия Поликарповича Кузнецова. Естественно, написать письмо в те дни не мог, Ю. Кузнецов — поэт с глубокой мыслью над строкой. Писать о культуре поэзии Ю. Кузнецова необходим простор, к сожалению, пишу лишь письмо-отзыв на опубликованные письма читателей в «Книжном обозрении».
«Две луны зажгу над бездной — Не закатные глаза» — это неожиданный С. Есенин. Можно привести пример проще: «Есть Маяковский, есть и кроме — остальные…» Отчего же Вы возмущены от слов: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные — обман и подделка». Быть может, Ю. Кузнецов — это Е. Евтушенко, или А. Вознесенский — Ю. Кузнецов? Стихотворение это исключительно о поэзии сегодняшнего дня. Предвзятости не вижу. Право на индивидуальность; крик Вам же: это настоящее! Не под-дель-но-е!
В интервью «Мир мой неуютный» Кузнецова не захотели понять, правильно осмыслить его слова о том, что лучшие люди военного поколения погибли.
И напрасно вышедшие из пепла войны воспринимают это как упрёк. Один читатель затронул чуткую струну истины (увы, с желанием обвинить поэта): поэты-фронтовики с чувством вины скорбели о погибших товарищах. Но необходимо помнить: Ю. Кузнецов — поэт.
Быть может, прежде надо понять духовные силы и бескомпромиссный характер героев стихов Кузнецова? Есть у Ю. Кузнецова стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова», слова, обращенные к поэту-учителю, проникновенны уважением за не напрасно прожитую жизнь по военным и послевоенным дорогам судьбы.
Необходима смелость и право, чтобы сказать: «К. Симонов — не поэт». Это право и есть у Ю. Кузнецова. Поверьте, он ещё снисходителен!
Прошло более сорока лет, а матери не верят Симонову.
Но не увидел Ю. Кузнецов в лирической героине стихов А. Ахматовой женщины своей поэзии, что из этого? Ахматова — тончайший художник состояний своей души; чтение этой поэзии, увы, не для многих; что, пожалуй, одним словом назвал поэт: «ажиотаж», не отрицая необходимости поэзии А. Ахматовой.
Сергей Сивков
(Из письма в редакцию газеты «Книжное обозрение», осень 1987 года).
Сивков Сергей — слесарь ТЭЦ. В 80-е годы жил в Соликамске Пермской области.
Романтические устремления поэтов новой волны (Ю. Кузнецов, В. Устинов, О. Чухонцев, В. Лапшин, Т. Реброва), их интерес к национальному характеру, отечественной истории привели к осознанию необходимости соединить лирику с сюжетом. В результате их мечта о «грядущей поэме» воплотились в более локальной форме баллады. Из стихов всё чаще уходило фетовское созерцание, игра полутонов, объёмность неподвижных пейзажей, вступал в права тютчевский хаос, игра диких сил. Для балладников 70-х гг. этот жанр стал их главным ответом на общественный призыв поэзии. Его синтез был предопределён обращением к русским фольклорным жанрам (былине, сказке, преданию, житию, хождению и т. д.), что мы предложили называть обобщающим словом «балладность».
Виктор Чумаченко
1987 год.
Чумаченко Виктор Кириллович (р. 1956) — филолог. В 1987 году он защитил кандидатскую диссертацию «Жанрово-стилевые тенденции в современной русской советской лирике (к теории малых лирических форм)».
По существу, Т. Глушкова укоряет Ю. Кузнецова только за то, что «драма его героя — это драма человека с оборванными корнями».
Но за что же тут упрекать? Да, это действительно так. И это правда о современном человеке.
Сопоставляя стихотворение Ю. Кузнецова «Дуб» и В. Казанцева «Два дерева», Т. Глушкова справедливо открывает «некую перспективу современной поэзии, её дисгармоничность и стремление к гармонии, её бунт против русской классики и тоску по этой, отлетевшей в прошлое классике». «Совершенно ясно, — отмечает она, — что „держать связь“ в этом плане старается именно Казанцев. „Но за мной вековая святыня, Благодатное солнце моё…“ — это девиз его творчества, мало приложимый к Ю. Кузнецову».
Что ж, возможно даже и так. Мало того, есть у Ю. Кузнецова и произведения, которые напоминают подчас не больше чем «заржавшую хворостину». Так что же? Не забудем, что всё это — его собственные определения, собственные признания.
Ю. Кузнецов, в отличие от тех, кто ещё только уясняет себе первые «правила задачи», несомненно, уже ощущает себя, и по праву, своё призвание внутри истории, а в этом — Т. Глушкова должна согласиться — «самостоянье человека, Залог величия его…»
«Самостоянье — самостоятельность, самобытие — бытие личности…»
Что же касается её рекомендаций поэту — побольше бы «старинных слёз» и нарастания «боли», — то ведь и здесь Ю. Кузнецов никогда не лукавил:
Но услышать он — хочет, иначе бы не вытаскивал и не спрашивал, и если услышит, то — только сам. Услышит, а не просто прочтёт у А. С. Пушкина.
Это как раз то, чего требует от поэта и сама Т. Глушкова, — «одиночная, личная, безусловная ответственность поэта за своё слово».
Ю. Кузнецов, если ему, конечно, «хватит судьбы», наполнит пушкинскую «телегу жизни», но только своими слезами, а не заимствованными у русской классики.
Павел Горелов
(Из статьи «Совесть поэзии и совесть поэта», журнал «Дон», 1988, № 9).
Горелов Павел Геннадьевич (р. 1955) — критик и тележурналист. В горбачёвскую перестройку он прославился тем, что в пух и прах разнёс творчество сразу двух нобелевских лауреатов — Иосифа Бродского и Бориса Пастернака. В начале 90-х годов критик стал лицом московского телеканала и почти два десятилетия всячески прославлял столичного мэра Юрия Лужкова, при котором коррупция в Москве стала просто запредельной.