Прощально махнув рукой, Сашка скрылась в дверях.
В зеркальном лифте она сразу построжела, одернула короткую блузку и прикнопила озорную пуговку на груди. Волной распустила длинные светлые волосы. Илья ждал ее внизу, у хрустальной вертушки телецентра, и эта взбалмошная прическа очень нравилась ему.
А ведь все и вправду случилось как в сказке. Всего четыре года назад, вытянув из-под подушки зеленую тетрадку-дневник, Сашка ринулась в библиотеку на поэтические чтения заезжей знаменитости поэта Евтюхова. Ради этой встречи отменили два последних урока выпускного класса Таволгинской средней школы.
Поэт был проездом из столицы в отдаленные охотничьи угодья. Одет он был в замурзанную ветровку и болотные сапоги. Ростом поэт был невелик и если бы захотел, то вполне мог бы залезть в болотные сапоги по плечи. Сквозь меткий прищур он сразу отстрелил Сашку из табунка старшеклассниц и, оглядев ее всю, от веснушчатого носика, до носков спортивных тапочек, задержался на свитере маминой вязки, в том месте, где проклюнулись наглые бугорки. Сашкины щеки рдели от незнакомого восторга, и что-то горячее, живое раскрывалось в груди, и все ее существо плавилось от любви к кому-то бесконечно высокому, любящему, к тому, кто разжег в ней это восхитительное пламя, подарил ей облака и ивы родной Таволги, научил низать драгоценный жемчуг русских слов:
Поэт слушал ее стихи с поощрительной, хитроватой улыбкой. Наблюдать первые неловкие движения девственной души было немного смешно, но приятно, и на обложке зеленого дневника остался телефон и адрес небожителя «на память хорошей девочке Саше», ибо давно известно, что дневники ведут только очень хорошие девочки, у плохих девочек на это просто нет времени.
Добрый дедушка не узнал ее через год, когда с золотой медалью и зеленой тетрадкой она явилась покорять столицу. В Москве у нее не было ни знакомых, ни родни, и первым делом она решила навестить Евтюхова. Опешив от внезапной роскоши, она забыла, зачем разыскивала его, и, спотыкаясь в густошерстных коврах, рассеянно бродила по чертогам волшебника слова. Она была невинна настолько, что безропотно пошла в ванную «освежиться с дороженьки».
Ванная оказалась бассейном полутораметровой глубины. В вымирающей Таволге давно не было горячей воды, и, забывшись, она нестерпимо долго плескалась в щекотных струях. Нестерпимо долго для поэта… и когда увидела его робко прикорнувший приап и одрябший лягушачий животик на краю бассейна, то даже не испугалась, а принялась хохотать, до того ей стало смешно. И как черная жаба, прыгнувшая на лоб невинности, поэт немедленно обратился в пунцовую розу. Оказалось, что он ничего особенного не хотел от купающейся нимфы. Просто в его обычае было писать несколько строк на жемчужно-розовых ягодицах своих протеже. Имея несмываемый бессмертный автограф на крупе, как тавро лучшего конезавода, литературно-одаренная девушка без труда брала любые препятствия.
Нахохотавшись, Сашка презрительно замолкла. Не стесняясь ползающего у ее ног живого классика, она оделась и ушла, хлопнув дверью так, что где-то осыпалось стекло. Ей все же было немного жаль Евтюхова, он был такой старый и некрасивый, что его уже наверняка никто не любил. Зеленую тетрадь она забыла у поэта. Через год обучения в «Литере» один из профессоров, без тени улыбки, протянул ей тот самый свиток, зеленый, как незрелые фиги.
Она быстро усвоила вкусы столицы: шаткую, раскачивающуюся походку, похожую на лошадиную иноходь, и граничащую с неопрятностью моду на ветхие джинсы и мятые распашонки, оставляющие открытыми пупок и начала бедер.
В первый же день шеф-редактор преподал ей «кодекс самурайской чести», без которого она навсегда осталась бы «закомплексованной провинциалкой».
Шеф-редактор был стар и умудрен опытом, поэтому ограничился лишь интеллектуальной дефлорацией. Известно, что семьдесят юных девственниц согревали ложе престарелого Соломона. Должно быть, в долгие зимние ночи, во время бессонницы, одряхлевший царь так же делился с наивной юностью грузом мудрости:
«Никогда ни о чем не задумывайся, дитя мое.
Помни, что ты — только тело и в тебе будут видеть только тело, а тот нежный лепесток на ветру, что зовется душой, спрячь и никому не показывай, даже мне, твоему творцу, вернее Демиургу.
Нашим миром правит бесстыдство, и чем скорее ты это поймешь и скинешь атрибуты древней дикости, тем лучше для тебя.
Чти отца и мать твою, не забывай и благодетелей. Не лезь поперек батьки в пекло, соблюдай субординацию. Поверь, девочка, это главное, что я вынес за всю свою большую и печальную жизнь…»
Но стать полностью цивилизованной для Сашки оказалось намного труднее, чем освоить безупречный маникюр.
На промежуточном этаже двери лифта разъехались. Пахнуло жгучим перцем и кошачьей мочой. В сверкающем зеркалами лифте резко стемнело от высокой, одетой во все черное фигуры. Это был сам Мануэль Бабо, шоколадный полуфабрикат шоу-бизнеса. Капли пота на лице и шее Мануэля были черны, как брызги смолы. Невзирая на жару, Мануэль был облачен в черный люстриновый костюм, черную помятую шляпу с отвисшими полями и остроносые лаковые ботинки.
Костюмчик имел вполне похоронный вид, но сам Мануэль был полон жизни. Задрав подбородок, он надменно перетирал челюстями жвачку и пританцовывал, в упор не замечая Сашки. У каждого чернокожего чувство ритма в крови, так же как и презрение к бездарной белой расе.
Но Мануэль Санчес Бабо не был полноценным негром, всего лишь «четвертинкой» кофейной расцветки. Мода на цветных набирала обороты, и черная звезда Бабо стремительно восходила над чуждым племенем. Не так давно Сашка брала интервью у этого разбитного, ярко разряженного мулата. Такие интервью остроумный шеф-редактор называл «кошачьими поскребушками».