Алексей поставил на печную конфорку чайник. Чувствуя колючий озноб во всем теле, добавил к заварке мяты, клюквы и сушеный земляничный лист. Нельзя ему болеть, никак нельзя; лесник — власть и оборона лесу от обнаглевших шарашников. До сих пор спасал он лес ежедневными обходами, а случись незадача, за один день бензопилами половину Тишкиной пади снесут. Валили в основном березу, но забирали только середину стволов, а широкие комли и вершины оставляли догнивать поверх болота. Когда обходил он места диких порубок, чудилось: не деревья лежат, а людские тела, вповалку, в темных обгнивших одеждах.
На вытертой овечьей шкуре, уткнув нос в ржавое охвостье, грелась у печки старая овчарка Велта. С самой войны Егорыч не любил немецких овчарок, но Велта прибилась к избушке по чернотропу, впереди было самое холодное и бескормное время. Собака доползла до крыльца и улеглась на дощатых, вымытых дождями ступенях. Трудно взять на себя заботу о собаке тому, кому и самому есть нечего, но и выгнать псину перед зимой — последнее дело.
По всем статьям сука была породная и, видимо, выброшенная хозяевами сразу после того, как сдала план по щенкам.
— Гляди, что городские с собакой сделали, — пробурчал Егорыч, тыча концом костыля в исхудавшее, истомленное родами, обвисшее брюхо с изгрызенными в кровь сосцами.
Велта прижилась в хозяйстве, хотя оказалась докучливой и по-городскому бестолковой.
Глухими ударами изнутри закипел чайник. Алексей насыпал в чугунок крупы, залил крутым кипятком и поставил на плиту допревать. Велта проснулась, повела носом. Тряхнув шкурой, потрусила к двери и заскребла лапой в изодранный коленкор.
Алексей выпустил собаку на двор, постоял на крыльце. В луже у крыльца плескался дождь. Стыло и неуютно в эту пору всякому живому существу.
Он впервые остался в этих стенах без старика. Старинная лампа-коптилка не разгоняла темноты, и по углам шевелился угрюмый полумрак. Алексей долго тер ладонью лицо, словно сдирал с него налипшую паутину. Эта свирепая тоска обычно приходила по вечерам. Приближение припадка, «черной вспышки» он не успевал ни угадать, ни предотвратить. Начиналось все с внезапной слепоты. Алексей закрутил головой, чтобы стряхнуть морок. Привычный мир: печь, кровать, стена с деревенским ковром, фотографии в рамке — все разлезалось и трещало по швам. В прорехах зияла тьма, и беззвучный ослепительный взрыв стирал все, и время, как кинолента, начинало крутиться вспять. Он видел все в болезненно ярких красках, с запахами и режущими звуками: черные трупы, выложенные в ряд на белом снегу. Над трупами в упор — стрекот кинокамер, вспышки блицев. Репортеры в ярких спортивных куртках снимают то, что осталось от захлебнувшейся в минометном огне атаки. Тела русских и чеченцев уже остыли, снег не тает на лицах, глаза замерзли и побелели. И он в бешенстве бьет прикладом по черным снарядам камер, вбивает в грязь осколки объективов и беззвучно кричит, выплевывая проклятия, мышцы изуродованного лица немеют, с разбитых костяшек на снег капает кровь.
Алексей очнулся на полу, посреди избы. Велта толкала его мордой под выстывший бок. Лапы ее были в ошметках желтой глины. Алексей поднялся и перелег на кровать Егорыча, но собака не унималась. Она подпихивала мокрый измазанный глиной нос под его ладонь, заглядывала в глаза, тоскливо взлаивала.
Ближе к осени вокруг избы и во дворе расплодились хори. Они извели курятник, съели трехцветную кошку. Велта безуспешно воевала с захватчиками, но хори были всепроникающи и безжалостны. Едва Алексей уходил на обход, звери скопом пробирались в кухонку и на глазах беспомощного старика шурудили в мешках и банках со съестным припасом.
— Фу, Велта, место! — попытался прикрикнуть Алексей.
После припадка его все раздражало. Казалось, даже дождь лупит не в стекла и крышу, а по гулко гудящему черепу. Он через силу встал, вывалил в миску распаренную гречку и отдал собаке. С облегчением добрался до кровати, завернулся в одеяло и замер, набирая тепло. Одеяло впитало запах избы, каши, собачьей шерсти и печного дыма. Он задремал, но Велта упругими рывками тащила с него одеяло.
— Ну что, что случилось? Кто там ночью бродит. Сохатый, что ли? Так пусть гуляет…
Собака жалобно скулила, стучала хвостом, припадала на передние лапы и косыми прыжками звала за собой.
Алексей поднялся, влез в сырые бахилы, набросил плащ-палатку и вышел под дождь. Велта бежала впереди, белея во тьме светлыми очесами на задних лапах.
Вода поднялась. Пляшущий фонарик высвечивал смятую осоку вдоль утонувшей тропки. Алексей погасил фонарик, с таким светом все равно ничего не видно, а вот его видно издалека. Собака уводила его вглубь болота, куда он и днем старался не заходить, все еще плохо зная местность. Насчет этого болотца местные отмалчивались. Егорыч осторожно замечал, что место тихое, но бывает и блазнит…
Внезапно Велта прибавила ходу и пропала в камышах. Напрягая зрение, Алексей всматривался во тьму. Что-то светлое мелькнуло впереди по-над тропой, перелетело травяные заросли и вновь замаячило на пути. Размытое пятно манило в чащу. Это походило на детскую рубашонку, мотавшуюся на сквозняке. «Пастушок…»
Мальчика в белой долгой рубашонке изредка видели в этих местах. Последними встретили его «белые следопыты» из поискового отряда «Дружба», и если бы не маленький белоголовый пацаненок в белой распоясанной рубахе, лежать бы им в здешней лесной балке. Каждую весну земля «рожала», выгоняя почерневшие кости и военный металл. Рыскавшие по здешним чащам «черные следопыты» зарыли под костровищем подарок «белякам»; несколько противотанковых и противопехотных мин, еще вполне боеспособных. Рвануло крепко. С комлем выворотило из земли соседние ели, а в широкой воронке по плечи вмещался взрослый человек. В тот самый вечер, мелькая облаком в сумеречном ельнике, вздрагивая зыбкой «болотной свечой», Пастушок уманил поисковиков от костра за несколько минут до взрыва.