Вот справа лес редеет, и открывается поле. Оно пологим склоном восходит вдаль, на восток, к деревне Великово, там, немного впереди, становится видна белая колокольня на горе — без креста и купола, с поломанной дощатой обрешёткой шатра. Над нею размазанные по небу высокие облака. Поле, много лет не паханное, зарастает островками берёзок и молодых сосен, между которыми высокая трава с лиловыми пятнами люпинов кое-где. Из-за горы долетают порой неразборчивые шумы, похожие на скрежет. Там за Великовом и за речкой Нерехтой, ещё в нескольких километрах, в Мелехове, работает известковый карьер.
Слева от дороги большая поляна. Это устье одного из оврагов, спускающихся через лес со стороны Пересекина. Здесь, на углу, я вижу мотоцикл с коляской. Но людей не видно и не слышно — ушли далеко, может быть, вверх пошли за черникой. Я прохожу ещё метров тридцать, и на меня опять с какой-то берёзы валится стая лосиных клещей. Начинаю на ходу вылавливать их в волосах и давить.
Впереди справа, между дорогой и полем, снова начинается лес. Его называют «челышёвым». Широкая и густая полоса ельника, в котором собирают много подберёзовиков, а в хорошие годы и белые там растут. Я смотрю по обочине, заглядываю под ёлки, но вижу только дуньки. В чащу не иду. Где-то там, ближе к опушке раза два слышатся голоса. Возможно, это люди, приехавшие на мотоцикле. Или другие… Всё же чего-то ищут там…
Вдоль «челышёвого» леса я прохожу быстро, без остановок, а дальше снова открывается поле справа, и только две узкие берёзовые полосы выбегают в него от дороги метров на двести. Опять видна великовская колокольня, ярко освещённая солнцем на горе под белыми облаками. Отсюда виден и островок деревьев, немного в стороне от неё — это кладбище. Я прохожу мимо берёзовых полос, в первой из них грибов никогда не бывает, а во второй я смотрю — с краю, у дороги — и в самом деле нахожу молодой подберёзовик. Там дальше, если пойти по полосе, можно найти лисички. Когда-то давно я встречал там старушку, которая пасла нескольких коз. Козы находили большие лисички и с удовольствием съедали их… Но я не иду туда, а продолжаю путь прямо, между полем и сосновой опушкой. Слева в траве и во мху вижу группы старых, изъеденных червями маслят…
Теперь уже передо мной вид на Медынцево. За узкой асфальтовой дорогой, которая от совхозного бывшего аэродрома идёт в Великово и пересекает впереди мой путь, Медынцево лежит внизу, в плоской ложбине, окружённое полями. Горизонт над ним окаймлён чёрным лесом. В самом Медынцеве только группа старых вётел виднеется в том месте, где пруд, да темнеют кое-где одинокие липы перед палисадами.
Моя дорога делает крюк влево, в гору — там выезд на асфальт, — а я иду наискось вправо — полем по еле заметной тропинке, по пояс в зарослях пастушьей сумки, полыни и пижмы. Асфальтовую дорогу от поля отделяет глубокая канава, и тропинка выводит меня к месту, где можно эту канаву перелезть. Я спускаюсь в неё и залезаю на высокий откос.
Вот оно, Медынцево, передо мной, уже совсем близко. Здесь поворот с асфальта на песчаную дорогу, которая широкой светлой дугой ведёт к нему через поле. Осталось пройти не больше полукилометра. Я иду.
КУСОК ОРБИТЫ
(с 17 января больше полугода)
Во вторник, второго августа, назовём вещи своими именами. Нет смысла тебя грузить. Назовём их твоими именами. У тебя их много? По меньшей мере страница крупным шрифтом. Нравится «Вавила Текст» и «Балетка Вист». И ещё Витта Свекла́. Назови меня стрекоза. Этот шмель не летит, он исполняет «полёт шмеля». Разве ты читал Дионисия Ареопагита «О божественных именах»? Читал, но забыл. А может, и не читал. Важно то, что имя не называет сущность, а умалчивает о ней. Даже специально скрывает. Как-то так. Хоровод имён вокруг неназываемого центра. Где твоя невеста, в чём она одета, как её зовут? Назови меня как-нибудь. Отпусти меня ко мне. Костик оставил Муре свою фамилию после развода. Она была Пшенишняк, а потом она была Журбицкая — по Костику. Она умрёт, как звук печальный. И действительно, так и случилось. А её дочка Ида стала Ирой во время немецкой оккупации. Училась в художественной школе, потом в институте. Тоже, наверное, умерла от туберкулёза, «непризнанная маэстро».
Что бы она делала теперь на биеннале у Гельмана? Ты меня спрашиваешь? Спроси у Хейдиз, она уже много лет старается. До чего ж трудно художнику пробиться в наше время на какое-то заметное место. Она труднолюбивая, она пробьётся. Там опять все эти Каллимы, Синие Носы, Синие Супы — целая гирлянда. А ты чего, пишешь, что ли? Конечно, надо об этом писать. Это не хуже критических статей. А ещё лучше — придумать группу «Синие Трусы». Не морочь мне голову своими трусами.