Зато Антон хорошо помнил свое приютское детство! Странное было заведение! Помнил высохших от злости дам, путавших указку с тростью и называвших себя учительницами; злобных ключников со связкой тяжелых ключей от карцера и подвала, мнивших себя воспитателями; толстых неповоротливых воровок с полными кошелками мяса и овощей, считающихся поварами; лысого картежника, проигравшего почти все казенное имущество — от колченогих парт до штопаных простыней, а звался он не иначе как Инспектор Приюта!.. И все они, не имея никогда своих детей, дружно взялись за воспитание, поучение, наказание детей чужих, будучи абсолютно уверены, что главное в педагогике это страх и боль. И совершенно не подозревали, что рядом живут Любовь, Доброта и Достоинство. Много раз стучались те в приют — то летним дождем, то пением соловья, то солнечным зайчиком. Но его двери были наглухо закрыты перед ними, а если и открывались, то только затем, чтобы обречь новых несчастных мальчишек и девчонок на живое погребение.
И все же дети убегали. Кто постарше — навсегда, а ребятня — всего на денек-другой. Они сделали подкоп в задней стене, выходящей к оврагу, и целыми днями носились, веселые и беззаботные, воруя еду у лавочников или до отвала наедаясь ягодами в лесном малиннике. Но все это было летом, а зимой — куда убежишь?.. Терпи, учись, живи впроголодь, и жди теплых дней, сирота!..
Однажды в весенний день Антон повстречался на лугу с цыганским табором. Его накормили жареной зайчатиной и дали выпить молодое яблочное вино. Хмель ударил в голову двенадцатилетнему мальчугану, а чубук с крепким табаком завершил дело: сознание затуманилось, и когда он очнулся, то уже трясся в цыганской кибитке.
«Меня украли! — подумал Антон. — Меня увозят… Куда?.. — И тут же счастливо улыбнулся: — Как это здорово!..»
А кони мчались все быстрей, мимо проносились леса и деревни. Вперед, скрипучая кибитка! К солнцу, к луне, к звездам! Куда-угодно! Лишь бы не повернуть назад…
Так он остался в таборе. Его полюбили за смелость и прямоту, за веселый нрав, а девушки-цыганки даже стали заглядываться на рослого подростка.
Однажды он услышал, как у костра играла скрипка в руках старого вождя. Под её плач Антон не заметил своих слез, что смешались с ночной прохладой. И впервые он ощутил острое желание играть на ней.
— Вставай, научу, — сказал старый музыкант.
И с этой ночи Антон уже не расставался со смычком. Он выучился играть так легко и быстро, что даже старый вождь был искренне изумлен. С каждым днем талант скрипача набирал силу, как молодая трава на разогретом от солнца пригорке. И когда мелодия, вырвавшись из-под смычка как подземный ключ, всколыхнула душу цыгану, он, нахмурив морщинистый лоб, сказал:
— Возьми себе скрипку, парень! Сегодня я увидел в твоих глазах не отблеск костра, а неистовый огонь музыки, наполняющий душу. Быть тебе музыкантом! А что принесет это — печаль или радость — неведомо никому… Она — твоя, сынок, и в трудную минуту поможет тебе…
Антон играл на праздниках и в минуты покоя, на свадьбах и поминках, принося в табор кучу денег и золотых вещей. Звонкая и веселая слава об игре Антона разнеслась по дорогам. Всюду, куда бы ни приехали цыгане, тут же интересовались, а не в их ли таборе тот самый Антон-музыкант, и благодаря ему ни один мэр или бургомистр не трогал кочевых людей.
Когда же старый вождь умер, новый вайда оказался злым и алчным. Смолкли песни у костров, утих смех. И скрипка стала играть так редко, словно соловей в холодные дни, а если играла, то грустные мелодии, от которых разрывалось на части сердце и хотелось плакать, упав в густую траву.
И Антон сбежал. Пять лет он бродил по дорогам один, и вот — в прошлом году встретился со Снегирем.
Зима была для них трудной. Неурожайный холодный год изменил людей. Теперь они не были такими уж добрыми и щедрыми как раньше. Бывало, и собак спустят, и камень в спину бросят. Но Антон лишь посмеивался над этим, а Снегирь тем более: когда он был птицей — тоже от камней уворачивался.
Придя в Мэргород, оба музыканта так устали, что крепкий сон сморил их мгновенно, и они не услышали чьих-то скрипучих шагов на снегу.
Рядом со спящими молодыми людьми появилась старая цыганка. На ней была длинная цветастая шаль, укрывавшая всю её тщедушную фигуру с головы до пят. А подмышкой она держала черного петуха.
— Ко-ко-ко!.. — с любопытством выглядывал тот из-под шали.
Завидев спящих, цыганка прямиком направилась к ним, с тревогой глянула на торчащие худые колени из-под рваных плащей, на шляпы, занесенные снегом, на их бледные в сумраке лица… Притронулась рукой к Снегирю.