Скоро мои спутники повернули к своему дому, и мы поднялись на крылечко. Мне приходилось нагибаться в дверях, потому что я был почти вдвое выше Мелюзги, и это обстоятельство, конечно, успело обратить на себя внимание здешних жителей. Первые заметили это игравшие на улице ребятишки.
— Ух, какой огромный старичище! — кричали они и сбегались со всех сторон, так что, когда мы вошли в домик, под его окнами уже толпилась масса детворы. Понемногу собирались к дому и взрослые, особенно бабенки.
Меня, как гостя, посадили в передний угол[73]. Встать во весь рост мне было нельзя, но сидеть было вполне возможно. Хозяйка, которую звали Смехуньей, хлопотала об угощении, а хозяин, которого звали Улыбой, занимал меня разговорами. За перегородкой висела люлька с ребенком, и оттуда все время несся детский смех, словно там щекотали живую куколку. Смехунья принесла розового творогу, розового молока с устоявшимися сливками, розовую булку…
— Что это все розовое у вас? — спросил я хозяев.
Смехунья переглянулась с Улыбой, и оба начали весело хохотать.
— Все-то вы смеетесь! — сказал я.
— Плакать мы не умеем, — ответил Улыба.
— А как же, когда кто-нибудь у вас умрет, — тоже не плачете?
— Зачем? У нас умирают весело: посмеется старичок с вечера, ляжет спать, заснет крепко и не проснется.
— Не хвораете?
— Никогда…
Вдруг в избе раздался старческий смех. Я оглянулся и увидал свесившуюся с печки седую голову с бородой. Старик весело смотрел с печки и хохотал.
— Насмешил меня ты! — проговорил он. — Теперь долго буду смеяться, к утру, Бог даст, и помру!
Старик спрятался, но с печки все время слышался его смех, то тихий, то погромче…
Пока я ел творог, сметану и пил сливки, Смехунья стояла с ребеночком на руках. Взглянул я на ребеночка и давай хохотать: точь-в-точь, как голенькая гуттаперчевая куколка!.. А как только я стал хохотать, так и все другие стали смеяться. Услышали наш хохот стоявшие под окнами жители и тоже начали хохотать… Скоро вся деревня хохотала, и так было весело, что я не вытерпел, встал и давай плясать казачка… Куда делась моя старость!..
Смехунья смотрела-смотрела на меня, потом сунула ребеночка в руки Улыбе и присоединилась ко мне. Весело притопывала она каблучком, хлопала в ладоши и помахивала розовым платочком. Глядел-глядел на нас Улыба и тоже не выдержал и с ребенком на руках пустился в присядку.
— Не вырони ребенка! — кричала Смехунья, притопывая ногою.
Быть может, я плясал бы очень долго, но пришлось остановиться: позабыв о своем росте, я сильно стукнулся головой о потолок, прошиб его и сильно ушибся… Сел я на полу и схватился рукой за голову.
— Смейся, скорей! — закричала Смехунья.
— Смейся, старичок! — наклонившись надо мной, советовал Улыба.
Но смеяться я не мог: мне было не до смеху.
— А у нас, как кто ушибется, так сейчас же давай смеяться! И все проходит…
От боли я начал стонать, и на глазах у меня появились слезы.
— Гляди-ка: из глаз-то у него вода течет! — сказала Смехунья и начала приставать ко мне, чтобы я научил ее плакать.
Мне было досадно, что мне больно, а всем смешно, и я рассердился. Но здесь, должно быть, не умели сердиться, и поэтому сердитый человек показался им еще более смешным…
— Дураки! — обругал я их и отвернулся.
А они переглянулись и захохотали… Улыба принес розового пива и начал угощать меня. Как только я хлебнул этого пива, так мне снова захотелось радоваться, боль прекратилась, и я сел на лавку и съел все, что стояло на столе.
— Спать хочу, — заявил я хозяевам.
— Иди ко мне на печку! — позвал меня старичок.
Я полез на печку и лег рядом с хихикающим старичком. А в избу все приходили мужики и бабы и тихо спрашивали:
— Откуда у вас этот старичище?.. Где он?
— Напился, наелся и спит на печке! — шепотом отвечала Смехунья.
И долго было слышно, как в избе хихикали и шептались веселые жители…
Проснувшись, я толкнул локтем лежащего рядом старика и сказал:
— Будет спать!
Но старик не отвечал. Потрогал я его за руку — рука холодная. Посмотрел в лицо старику — улыбается, а сам мертвый. Соскочил я с печки и кричу:
— Помер у вас дедушка-то!
Выглянула из-за перегородки Смехунья, улыбнулась и спросила:
— Что мало спал?
— Умер у вас дедушка-то! — повторил я.
— Ну так что за беда! Он помер, а ты спал бы себе…