Но вот Розовая Заря побледнела и упала в Розовое Озеро, и целая стая белых лебедей с испугом поднялась с него и плавно полетела по синим небесам… Растворились тяжелые двери Волшебного замка, и вниз по широким мраморным ступеням стала спускаться Добрая Волшебница… Она была бела, как снег, и, как чистый снег, блистала на солнышке, медленно сходя вниз… Около нее прыгали белые голуби, торопливо клевавшие изумрудные зерна, щедро разбрасываемые рукою доброй Белой Девушки — в венке из пунцовых роз на голове…
Я стоял и замирал от счастья… По лицу у меня текли слезы радости, а в душе скопилось столько доброты, что я закричал:
— Люблю весь мир! Люблю вас, горы! Вас, тучи! Вас, бегущие облака! Вас, летящие белые лебеди! И тебя, моя прекрасная лучезарная Белая Девушка!
Пропал у меня всякий страх, и только одно желание ярко вспыхнуло вдруг в душе:
— Скорей туда! К Розовому Озеру! К тебе, добрая Белая Девушка!..
Схватив санки, я трясущимися руками направил их под гору, перекрестился, сел и оттолкнулся… Вихрем понеслись вниз санки, помчались мимо горы, облака, синие и розовые туманы… Дух замирал, трепетала от наслаждения душа моя, а ветер свистел в ушах от быстроты, с которой летели вниз санки… Ничего уже не мог я видеть в этом бешеном полете, только слышал, как в вышине надо мной тревожно кричали лебеди:
— Гоу! Гоу-у!..
Вдруг зазвенели осколки сахарных санок, и я полетел в пропасть…
Сколько времени я летел в синюю бездну — неизвестно, так как я потерял сознание, как только понял, что произошло страшное непоправимое несчастье… Последним словом моим было: «Мамочка!», после чего я перестал существовать…
Вы, конечно, думаете, что я погиб, разбился вдребезги на острых и крепких сахарных скалах?..
Да, так бы оно и должно было случиться… Но, к счастью, не случилось… Когда я раскрыл глаза, то долго не мог понять, что произошло, почему я лежу на полу около кровати в своей детской, почему я жив и каким образом я вернулся в родной дом… Мне не верилось, что я дома, в детской, что я живой и вовсе не старик с седой бородою и с самоварной ручкой на боку… Полно, детская ли это? Я долго сидел на полу и внимательно рассматривал комнату… Да, это была детская!.. Володина кровать стоит, как стояла, у другой стены, и Володя спит с голыми ногами, все одеяло собрав себе на голову… На полу — моя большая лошадь на колесиках и мой прорванный барабан… В левой руке ощущалась неловкость, словно я отлежал ее, и я старательно осмотрел, не болтается ли вместо нее — самоварная ручка… Встал с полу и пошел к зеркалу, чтобы окончательно убедиться, что я не старик… Слава Богу! Я как был, так и остался маленьким мальчиком, только на лбу у меня вскочила синяя шишка… Но это не беда: заживет. У меня много было шишек!.. Я улыбнулся зеркалу и, топая босыми ногами, кинулся в спальню к мамочке… Прислушался — спит… Не велит она бегать с босыми ногами — будет браниться, да уж все равно… Я так был счастлив, что все, что описано здесь, случилось со мной во сне, что не мог удержаться от желания посмотреть на мою милую мамочку… Отворив дверь, я тихо подошел к маминой постели… Спит мамочка, раскинув ручки, в белой кофточке с кружевцами, волосы у нее распустились по подушке… «На кого она похожа?» — подумал я и вспомнил: точь-в-точь как белая добрая Волшебница… Тихо приподнял я мамино одеяло и нырнул к мамочке.
— Ты, моя милая Волшебница! — сказал я ей, когда она раскрыла глаза…
Мама ласково улыбнулась, поцеловала и обняла меня рукой…
— Спи! Рано вставать… — прошептала она и закрыла глазки.
Но мог ли я спать?.. Я рассматривал мамочку, вспоминал свой сон и тихо посмеивался от радости… Мне хотелось, чтобы поскорее проснулась мамочка. Я расскажу ей про Некоторое Царство-Государство и про те ужасы и чудеса, которые я там видел… Я стал шалить: потихоньку дул на мамины волосы, и они щекотали ей щечку, мама отмахивалась ручкой, думая, что это ползает у нее по лицу муха, а я, уткнувшись в подушку, потихоньку смеялся… «Милая моя драчунья! — думал я. — Я люблю тебя так же… нет, даже больше, чем добрую Волшебницу!»…
ПОВЕСТИ и РАССКАЗЫ
Дуняшка [*]
Ласково пригревает весеннее солнышко. А ветер еще холодный, пахнет снегом… С гор с веселым победным шумом бегут в луга потоки темно-бурых снеговых вод; позванивают, как бубенчики, мелкие ручейки; кричат грачи и звонко разносятся перекликающиеся голоса деревенских ребятишек…
Весна всем несет радостные хлопоты: и людям, и зверям, и птицам…
Мы, ребятишки, по горло в работе: приподняв рубашонки, мы бродим по колени в бурливых потоках, строим плотины, пускаем пароходы и лодки, гоним плоты из щепок, строим мельницы… Кипит работа! Некогда пообедать и некогда поужинать… С нами же барахтаются в грязи, в воде и в навозе грачи, курицы и собаки… Со стороны можно подумать, что без нашей помощи солнце не могло бы ничего поделать… У Кольки прорвало плотину, у Даши заперло воду, у Маньки потонула лодка с парусом… У нас с Мишкой готов к отходу пароход с баржами… Крик, визг, смех и ссоры… А на косогоре стоит мать:
— Дунярка-а!
— Чаво?
— Иди домой!
— Нашто?
— С отцом прощаться!
Ах, как не хочется бросать дело! На минуту вылезаю из воды, подплясываю задрогшими ногами на жидкой грязце и сердито кричу:
— Некогда!..
Мать подходит ближе, зовет домой с угрозой в голосе:
— Не пойдешь?
Нечего делать — надо идти. Карабкаюсь на косогоре, а сама полна заботы: как бы не ушел у Мишки пароход без моего участия — ведь один свисток уже был…
— Не отваливай без меня! Я сейчас приду!.. — кричу сверху Мишке и бегу прощаться с отцом.
Отец маляр. С наступлением весны он уходил на заработки: сперва в затоны — красить пароходы к открытию навигации, а потом по городам и пригородным дачам. Возвращается он глубокой осенью. Мало его видим: не больше пяти месяцев в году. Он как гость в дому…
В избе шумно и людно. Родня и шабры сбились на проводы. Пьют чай, водку, целуются, поют…
— Прощай, доченька! Надолго разлучаемся…
Отец садит меня на колени, проводит жестким пальцем у меня под носом и, приглаживая голову, целует.
— От тебя водкой разит, — говорю отцу.
— Вон ведь что сказала! А ты лучше пожалей!
— Я жалею…
А кто-то жалобно поет: «Чужа-дальн-ая-а-а… сто-ро-о-о-нушка-а-а». Мать плачет, отирая глаза рукавом кофты. И мне вдруг делается жалко-жалко отца, и слезки скачут с ресниц на отцовскую руку…
— А когда вернешься-то?
— К снегам приду… Чего тебе купить-то? Гостинца-то?
— Укради с пароходов краски. Сурику [76], белил свинцовых, лазури…
— Нашто тебе?
— Пароход красить… — всхлипывая, объясняю отцу, и снова шевелится в душе тревога, как бы Мишка не отправил без меня парохода…
Ушел отец. Поплакала, утерлась и бегу под гору. А там дым коромыслом: драка!
— Мишка-а! Не отваливай!..
Мишка стоит и плачет: сломанный пароход наш без кают лежит на боку, труба валяется рядом.
— Кто сломал?..
— А зачем он запруду прорвал?..
— Чай, а не нарочно-о-о…
Кричат грачи в ветлах, стрекочут воробьи на крышах, звенят голоса, ручьи, смех и плач…
А кто-то на косогоре жалобно поет:
— Чужа-даль-няя-а-а-сторо-онушка-а-а…
Кто там поет, словно плачет? Дедушка сидит на завалинке, под расписанными суриком и свинцовыми белилами окнами нашей избы, щурится, как кот на солнышке и, должно быть, вспоминает о том, как и он когда-то копошился в весенних водах, в грязи и навозе, как копошимся теперь мы, малые ребятишки…
На утре жизни душа раскрыта только для радости… Детская печаль, как мимолетная тучка в голубой летний день: спряталось солнышко, нахмурилось небо и земля, а вот уже опять засверкали и речка, и луга, и тесовая крыша новой избы, и опять радость полилась в душу и от земли и от неба…
*
Печ. по: Чириков Е. Ранние всходы. М., 1918. С. 148–168. Рассказ был переиздан в Советском Союзе отд. изд. (М.; Л., 1928).
В несколько измененном виде — с экспозицией и финалом — рассказ публиковался также под загл. «Утро жизни» (Земля: Сб. 8. СПб., 1911). В нем выросшая Дуняша, ставшая «мадам», в вагоне поезда, задремав, вспоминает свое деревенское детство. И ее внутренний монолог сливается с голосом автора:
«Всякий раз, когда, вырвавшись из города, я увижу вдруг в раскрытое окно вагона простор полей, золотистое море волнующейся под ветром ржи, яркую мягкую зелень лугов, горсточку домиков с соломенными крышами, брошенную кем-то по склону оврага, а в глубине оврага — сверкающую на солнышке извилистую речонку, — моею душою внезапно овладевает острая радость. Грудь жадно пьет воздух полей, пропитанных дыханием теплой цветущей земли, тревожно стучит сердце, кровь бьет в висках, щеки вспыхивают, — и мне хочется громко смеяться, кому-то помахать шелковым платочком и закричать:
— Здравствуйте!..
Кому?.. Не знаю… Может быть, золотой ржи, зеленым лугам, синему лесу, кружащемуся в высоте ястребу, игрушечным домикам с соломенными крышами… и тем, кто живет в них…
Поезд мчится под уклон. Бегут мимо лужки, овражки, деревеньки с белыми колокольнями, мосточки с ручьями, белые березы с шатрами из нависших ветвей… А я подставляю встречному ветру лицо и думаю: „Ах, как хорошо было бы сбросить с себя все путы, связывающие тело с головы до пяток, выпрыгнуть из окна и с распущенными волосами, в одной рубашке, побежать по зеленому лугу с синими, белыми и пунцовыми цветами, по холмикам, по буеракам; скатиться кубарем по косогору к самой речке, замутить ее прозрачность босыми ногами… Или помчаться вихрем в далекий лес, подышать там смолой и гниющей листвою, покричать „ау!“, попугать птиц звонкой песней… Или спрятаться в высоких ржаных хлебах, полежать на спине, посмотреть на голубое небо, на белоснежные застывшие облака, послушать, как перекликаются перепела и кузнечики…“
Земля, мать моя! Мне хочется упасть на твою теплую зеленую грудь и плакать от печали и радости…
Отчего?..
Может быть, в душе моей звучит эхо далекого утра жизни, когда я свободна, как ветерок в поле, бегала босая, в одной рубашонке, с непокрытой головой по родным нивам, бултыхаясь, как утенок, в родной речке, собирала по лугам кислый щавель, искала в сумраке леса грибы, прислушивалась к жалобной песне одинокой кукушки, спала на снопах сжатого хлеба, кувыркалась в душистом сене, ползала по траве, отыскивая спелую душистую землянику…
Не потому ли мне так сладостно дыхание земли, будь то аромат дикой клубники или резкий запах парного навоза?..»
Заканчивается рассказ следующей сценой:
«— Мадам!..
Раскрываю глаза и не понимаю, кто это — мадам?..
Ведь я — маленькая, счастливая девочка, зовут меня „Дунюшкой“, ранним летним утром, босая, в одной рубашонке, стою я около плетня на огороде и смотрю, как мохнатый кургузый шмель вьется и гудит, как далекий пароход, над склонившим желтую голову подсолнечником… А милый дедушка скрипит журавлем колодца и кричит:
— Иди, Дунюшка, рассаду поливать!..
— Ваш билет!..
„…Ах, так это я — мадам!“
Долго ищу билет. Кондуктор стоит с протянутой рукой… Исчезло прясло, росистая травка, подсолнечник, шмель… и нет милого дедушки… Как дым из трубы паровоза, улетел и рассеялся волшебный сон… Показал кусочек далекого-далекого утра моей жизни в ярком блеске горячего солнца, в зеленых одеждах цветущей земли, в голубом покрывале небесной синевы, — и исчез…
Я потеряла билет… Не могу найти… Роюсь в сумке, а в памяти стоит, как живой, дедушка, укоризненно качает головой и шепчет: „Эх ты, Дунюшка, Дунюшка! Зачем ты — мадам?..“»