Подумайте, отцы-сенаторы, какое чудовище возмечтало втереться в число богов. И вы хотите произвести его в боги? Да посмотрите вы на него ведь, с этакой фигурой можно родиться только по гневу богов. Словом: пусть он произнесет три слова подряд, как путный человек, — и я закладываю себя самого ему в рабство! Кто будет поклоняться этакому богу? кто в него уверует? И, наконец, если вы станете мастерить подобных богов, не остаться бы вам у людей без веры, что вы сами-то боги? Резюмирую. Отцы-сенаторы. Если я в среде вашей вел себя порядочным богом, если я еще ни по какому поводу не позволял себе высказываться с такой резкостью, примите это во внимание и отомстите мои обиды. К порядку же дня я предложу нижеследующее:
И прочел уже по писанному:
— Так как божественный Клавдий умертвил тестя своего Аппия Силана, двух зятьев: Помпея Великого и Л. Силана, свекра дочери своей Красса Frugi, [дурака], который походил на него самого, как яйцо на яйцо, Скрибонию, свекровь дочери своей, Мессалину, жену свою, и прочих, имена коих не поддаются исчислению, то я полагал бы: 1) составить по делу его обвинительный акт по статье высшей меры наказания, 2) судить его немедленно, без отсрочки [по случаю октябрьских вакаций], 3) — и прежде всего: немедленно распорядиться его высылкой — за пределы неба в месячный срок, а с Олимпа — в трехдневный.
Сентенцию Августа сенат принял с овацией. И не успел он опомниться, как Килленийский бог уже схватил его за шиворот и потащил вниз в ад:
Illue unde negant redire quemquam.
(Место, откуда никто, говорят, не вернется.)
XI. Вот уже спустились они в Священную улицу. Тут Меркурия взяло любопытство: по какому случаю такое огромное стечение народа? уж не Клавдия ли хоронят? Кортеж был неслыханно великолепный, не даром денежки истратили, — с первого взгляда видать было, что бога хоронят.
Духовных оркестров — флейтистов, роговой музыки, всевозможных медных инструментов — набралась такая орда, такое сборище, что, [как взревели они все вместе], то даже Клавдий расслышал. Все были в духе, всюду звенел смех. Снующий по улицам народ римский имел такой вид, будто только что вышел из рабства на свободу. Агафон и кучка адвокатов плакали и, надо отдать им справедливость, от чистого сердца. Юрисконсульты помаленьку высовывали нос из темных нор своих: бледные, тощие, в чем душа держится, с физиономиями людей, которые только что воскресли из мертвых. Один из них, завидев группу адвокатов, которые, повесив носы, горько оплакивали гонорары свои, подошел и сказал [злорадно]:
— А что? Говорил я вам: не все вам, котам, масленица!
Non semper Saturnalia erunt!
Клавдий, когда увидал свои похороны, начал догадываться, что он умер. [Да и трудно было не догадаться]: такой разноголосной катавасией (μεγαληγορια) гремели поминальные пении, в размере анапеста.
Разрыдаемся!
Расстенаемся!
Разыграем скорбь!
Пусть по форуму
Это всплачется!
Умер светик наш,
Умер умница!
Ах, храбрей его Богатырища
В мире не было!
Как наддаст бежать,
Так никто за ним
Не угонит вскачь.
Он парфян разбил,
Вздул мятежников —
Сыпал в спину им
Стрелы быстрые,
Рукой меткою
Лук натягивал,
Хоть не очень-то
Тем поранил он
Удирающих Мидян — ворогов,
Пестрохалатников.
И британцев он
(Живут за морем,
За невиданным),
И бригантов злых
Синеглазый люд
В кандалы одел
Наши римские.
Океан — и тот
Задрожал пред ним.
В страхе ликторов.
Ах, погиб судья, —
Нету равного!
Кто быстрей его
Мог процесс решить,
Одну сторону
Только выслушав,
А бывало так,
Что и ни одной?
Где найдем судью
Столь усердного,
Чтоб судил-рядил
Тяжбы круглый год?
Тебе место отдаст,
Сам в отставку подаст
Мертвецов судья,
Велемудрый царь
Критских ста городов!
Колотите в грудь
Себя, в горести,
Вы, продажный люд,
Адвокатишки,
И поэтики
Желторотые!