II
Когда во главе римского государства стал incredibilium cupitor — цезарь Нерон, наследственная страсть к зодчеству (см. в главе 1 тома I) должна была тем ярче в нем вспыхнуть, тем прихотливее окрылить полет его затейливой фантазии, что каждое новое великолепное здание льстило сразу двум основным чертам характера цезаря: тщеславию, которое неустанно толкало его к изысканию новых и новых средств, как — покуда жив — быть постоянным предметом всеобщей молвы, а по кончине снискать вечное бессмертие своему имени; и расточительности, которую он восприял равно от крови и Германиков, и Аэнобарбов. Трудно вообразить более широкое и безумное швыряние золотом. Деньги положительно жгли Нерону руки, и, взаимно, целые золотые горы таяли от одного прикосновения этого безумного прожигателя миллионов, этого мота из мотов. Расточительность его — сознательная, убежденная. Нерон, — свидетельствует Светоний, — восхищался своим дядей Каем (Калигулой), восхваляя его в особенности за то, что в короткий срок промотал богатства, накопленные Тиберием. Баснословные траты на прием армянского царя Тиридата и огромные раздачи денежных сумм придворным, войскам и верноподданным империалистам, имели политические оправдания, — оставим их в стороне. Но, если верить Светонию и другим, ему подобным составителям неронической легенды, денежные дурачества Нерона в своем частном обиходе превосходили всякое вероятие. Захотелось ему ловить рыбу, — он приказывает сделать золотые сети, а канаты к ним — из пурпура. Он не надевал одной и той же одежды дважды. Играя в кости, он бросал по четыреста сестерций на каждое очко удара. В путешествиях поезд его составлял не менее как из тысячи карет, запряженных мулами в серебряной сбруе, предшествуемых азиатскими скороходами в браслетах и монистах. Землями и деньгами он щедро жаловал не только политических друзей своих, но и приятелей из-за кулис театров и цирка. Так он подарил кифарэду Менекрату и гладиатору мирмиллону Спикулу наследственные доходы и вотчины, конфискованные у каких-то важных аристократов с предками — триумвирами; устроил почти царские похороны ростовщику Парнэросу, нажившемуся на скупке конфискованной недвижимой собственности в городе и по поместьям политических преступников. Актеры его труппы щеголяли масками и жезлами, осыпанными жемчугом. Громко и во всеуслышание проповедовал он, что приход с расходом бывает в равновесии только у грязных скряг, у ничтожества, а человек истинно порядочный и шикарный (praelautus) доказывает умение жить, входя в долги и разоряясь.
Понятно, что человек с такой «широкой натурой», ударившись в строительство, неминуемо должен был стать ненасытной пиявкой для государственной казны, высасывая ее платежную способность поразительными настойчивостью и быстротой.
Центральным и главным ударом, какой нанесло Риму зодческое неистовство Нерона, явился его знаменитый «Золотой Дворец», Domus Aurea. Чтобы понять всю громадность и значение этой строительной феерии, мы должны вернуться от эпохи Нерона на три четверти века назад и вкратце проследить историю тех великолепных и грустных развалин, что спят сном смерти под пальмами и кипарисами римского Палатина, рекомендуемые туристам на языке гидов, как «дворец цезарей», palazzo dei cesan.
Тацит живописно и метко называет Палатинский холм центром, кремлем державы цезарей — arx imperii. В самом деле, этот холм — в высшей степени монархическое урочище, воистину царственное место. Иордан справедливо замечает, что историческое значение этого холма достаточно характеризуется уже тем обстоятельством, что, подобно тому, как фамилия «Цезарь» обратилась во всемирном обороте в нарицательное название высшей монархической власти (см. в томе II и III «Зверя»), так и слово «palatium», первоначально обозначавшее «горное пастбище», «бараний выгон», «гора скотского бога» (Pales), во всех европейских языках стало выражать понятие жилища державного, властно-великолепного, предел величия, роскоши и блеска в домашнем устройстве: итальянское — palazzo, французское — palais, немецкое — Palast и Pfalz, русские — палаты, польский — palac и т.д.