Когда мне было 30-40 лет, началась Революция, и я стал одним из тех немногих крестьян, кто присоединился к буржуа из Мальзие и открыто пошел против аристократов, церковников и интендантов короля. И тогда я готов был поклясться, что мы, крестьяне, страдали от хищников ничуть не меньше, чем от тех, кто претендовал на звание наших защитников и избавителей от бедствий. Я тогда с чистой совестью мог утверждать, что мы втайне были едины в борьбе с этим двойным злом, с этой двойной опасностью. Однако вполне возможно, что в те времена, когда Зверь свирепствовал в Жеводане, в среде местного крестьянства существовало подспудное брожение умов, незаметное постороннему глазу волнение. В качестве доказательства существования в те времена именно таких настроений я вижу то, что мы все ощущали и угадывали во всех этих кровавых преступлениях следы деяний не животного, а человека, причем явного извращенца. В нашем крае вдруг создалась атмосфера взаимного недоверия, недомолвок, умолчаний. Недаром же многие семьи скрывали, что кто-то из ее членов стал жертвой Зверя, ибо для них это стало не только несчастьем, но и позором. И действительно, в чудовище было одновременно и что-то дьявольское, и что-то человеческое, и что-то сверхъестественное, и что-то животное, а потому бытовало мнение, что в тех, кто стал его жертвами ми, ощущалось что-то низменное, гадкое и, соответственно, очень для Зверя притягательное.
Поучения, наподобие послания епископа Мандского, которые наши кюре без устали повторяли в своих проповедях, лишь укрепляли сей дикий предрассудок. Страх – плохой советчик, он заставляет человека подозревать в дурных намерениях всех и вся. А соблазн возможной наживы, то есть обещанная огромная награда, довершали дело. Надо признать, что и у нас, крестьян, имелись свои секреты, которые мы хранили не менее свято, чем аристократы и церковники хранили свои. Были у нас и тайные обиды, за которые мы мечтали отомстить, была и зависть. Мы были вроде бы едины, но в действительности были разделены, и каждый был только за себя. Мы не знали, кому верить.
В то время, насколько я помню, разговоров о колдунах и ведьмах не было, но думали о них люди постоянно. Все те, кто когда-либо в прошлом слыл обладателем дурного глаза или славился умением насылать порчу, теперь оказались окружены довольно грубой лестью и стеной невысказанных подозрений и страхов. Порой люди делали крюк чуть ли не в лье, чтобы только не встретиться с одним из отмеченных печатью дьявола, как у нас считали. Но если встречи избежать не удавалось, то все буквально расцветали улыбками и рассыпались в любезностях. Особенно славился в Жеводане своими колдунами и ведьмами приход Бессер. Поговаривали, что в Бессере когда-то давным-давно обитал сам Властитель Тьмы. С детских лет всякому было известно, что в Жаволе у дьявола имелся замок, невидимый и неприступный. Считалось, что глаза обычного человека могут различить лишь развалины древней крепости, зато колдуны якобы видели ее во всей красе и мощи. Некоторые ярые вольнодумцы из Мальзие утверждали, что в стародавние времена Жаволь был столицей Галлии и что там располагалось главное святилище друидов. Но так как в защиту сей легенды однажды возвысил свой голос господин де Гюмбера, то вера в нее поколебалась. Однако практически все обитатели Жеводана были уверены в том, что в Жаволе обитает злой дух, вездесущий, всевидящий и всеведущий. И этот злой дух обожает свежую человеческую плоть, нежную и мягкую, а потому ему нужны дети, девушки и женщины. Видимо, на время этот злой дух и воплотился в Зверя... Разумеется, горцы верили в то, что колдуны и ведьмы, как живые, так и умершие, выходившие из могил в Дарне и Бессере, собирались ежегодно 21 июня и 21 сентября на шабаш там, на поросших вереском склонах Трех Гор. Мы, крестьяне, которых жители долин называли не иначе как дикарями и деревенщиной, знали это твердо. Нашим деревенским кюре это тоже было известно... И горе тому, кого представители сил зла отметили особым знаком! Горе тем, против кого они ополчились!
С того самого момента, как Зверь напал на нас и малышка Жанна заболела, мой отец буквально кожей ощущал, что таинственные силы объединились и ополчились на нашу семью. Хуже того, он знал, что и соседям об этом прекрасно известно... Жанна постепенно вышла из состояния оцепенения, в коем она пребывала около полугода, и даже начала выходить на улицу, но выглядела она очень плохо: смертельно бледная, как будто обескровленная, какая-то потерянная, со странным остановившимся взглядом. Память очень часто изменяла бедняжке, она забывала абсолютно все, даже поесть. Вообще было непонятно, откуда у нее ещё берутся жизненные силы... Она постоянно мыла руки и затылок, да к тому же частенько шокировала нас тем, что становилась голая под маленький водопад, что образовывал у нас за домом сбегавший с горы ручей. Иногда она брала в руки четки, перебирала их, тупо уставившись в стену, а затем отбрасывала их, как какую-то совершенно ненужную вещь. Порой она забивалась в самые дальние и труднодоступные уголки дома и там засыпала.
Матушка то и дело разыскивала Жанну то в амбаре, то в хлеву, то под кроватью, то в погребе... Однажды она с превеликим трудом выволокла полузадохнувшуюся, обожженную Жанну из очага...
А соседи судачили, что Жанну, верно, покарал Господь и не иначе как за какое-нибудь святотатство... Жюльена после свадьбы, казалось, стала ещё живее и веселее, чем всегда. Она забеременела уже в марте и выглядела прекрасно. К тому же и дела у ее мужа шли хорошо, так как у них с Жюльеной в доме останавливались драгуны и в семье завелись деньжата. Короче говоря, Жюльена процветала. Один из псарей господина д'Энневаля стал большим приятелем Жанту. Но вот мои родители вели себя, на мой взгляд, довольно странно: ни отец, ни матушка ни разу не сходили проведать Жюльену. В Сен-Прива говорили, что сестрица моя иногда по вечерам отправлялась в Сог, одна или с Жанту. Одна? И с ней ничего не приключалось дурного? Это казалось невероятным...
Я не искал встреч с Жюльеной, но и не избегал ее специально, ибо не разделял всеобщего неодобрения, которым как бы была окружена Жюльена, хотя и не пытался как-то защитить ее. Вообще она внушала мне уважение, моя старшая сестра. В ней ощущались большая жизненная сила и великая отвага, которая иногда даже пугала. Она была бесстрашная, моя Жюльена, и не боялась ни опасностей, ни унижений, ни людской молвы, ни осуждения, ни позора. Она тянула за собой свою судьбу, словно пса на поводке, вместо того чтобы следовать за ней. Никто не знал, куда она ходит, но она все ходила и ходила, загадочная и сильная. Я любил свою сестренку Жанну, такую слабенькую и беззащитную, но Жюльеной я искренне восхищался, хотя и сам не знал почему.