Пьер-Ален Дени
1. Зверь и Его Преосвященство
В 1716 году мне исполнилось 16 лет, и я ни разу еще не покидал родного края, именуемого Верхним Жеводаном. Я уже не был больше «постреленком», как называли у нас маленьких мальчиков. Моя родная деревня Сен-Прива-дю-Фо располагалась высоко в горах, на западном склоне Мон-Грана, в северной части гор Маржерид. Мой отец обрабатывал три небольших поля, на которых сеял рожь и овес, оставляя одно из них через год под парами. В самые благополучные годы у нас бывало до трех коров и до двух десятков овец. Я проводил все дни, от рассвета до заката, на пастбищах – даже зимой. В наших горах снег выпадает довольно рано, чуть ли не в начале октября, но порывистый ветер сметает его с плоскогорий, так что в некоторых местах образуются высокие сугробы, зато в других – земля остается свободной, и там зеленеет трава. Конечно, в холодную погоду коровы остаются в хлеву, но овцы, одетые в теплые шубки, прекрасно умеют разгребать мордочками и копытцами снег, чтобы раздобыть себе корм. В наших краях дети практически круглый год пасут коров, лошадей, овец и коз, так что на пологих склонах и в небольших долинках обычно виднеются многочисленные пятнышки платьиц и курточек маленьких пастухов и пастушек. Их можно увидеть буквально везде, в любом самом глухом и самом отдаленном от жилья уголке.
Наш домишко, сложенный из необработанных камней, не имел окон и, уж конечно, стекол; в нём и была-то всего одна комната, где мы готовили пищу, ели и спали. Частенько к нам с визитами заглядывала госпожа свинья со всем своим многочисленным семейством, так что порой мы целыми днями только тем и были заняты, что выгоняли непрошеную гостью из дому. Постелью мне служила охапка вереска, небрежно брошенная у очага, а сестры мои спали на жалкой кушетке, которая располагалась около кровати моих родителей в довольно странном сооружении, напоминавшем огромный шкаф и занимавшем половину комнаты. В доме была одна-единственная дверь, обращенная к западу, а в стене, обращенной к югу, имелась квадратная дыра, закрытая большим ставнем, который летом к вечеру иногда открывали. Когда мы выходили за порог нашего сумрачного, душного жилища, нас ослепляло солнце, а голова начинала кружиться от свежего воздуха. Перед нами на двадцать лье открывалась чудесная панорама нашего края.
Дом семейства Дени располагался на высоте 1200 метров над уровнем моря, и стоял он чуть в стороне от домов деревни, как раз над дорогой, что вела в Ликоне. В двух километрах от нас находился перекресток дорог, именуемый Ла-Круа-дю-Фо, откуда дороги расходились на Сен-Флур (через Гараби до него было 5 королевских лье), на Сог (тоже 5 лье) и на Мальзие (менее двух лье). До горы Мон-Гран от нашего дома было и вовсе рукой подать, всего-то тысяча туазов. Гора, чья вершина вознеслась на 1410 метров, высилась как раз позади нашей хибарки. Если вы побываете в Жеводане, то увидите, насколько горы Маржерид отличаются от других горных массивов Франции: вершины, выступы и гребни хребтов на протяжении многих тысячелетий омывали дожди, засыпали снега, бил град, обдували ветры и поражали молнии, а потому они утратили острые углы, стали округлыми и почти сровнялись с плоскогорьями, окружавшими их. Вероятно, когда-то и здесь вершины гор возносились на 2 – 3 тысячи метров, но со временем как бы подрастеряли свой рост, подрастаяли и подравнялись под общий уровень в 1000 метров. Итак, с порога нашего дома открывался чудесный вид. Если смотреть на закат, то можно было увидеть не только западную часть графства Жеводан, но и различить горы Канталя и Обрака. Справа, то есть на севере, тоже виднелись отроги гор Канталя, холмы Оверни и Веле. Слева, то есть на юге, простиралось плоскогорье Кос, а ещё дальше – очень, очень далеко – мы, как нам казалось, в особо ясную погоду угадывали на самом горизонте острые зубцы знаменитых Пиренеев, через перевалы которых уходило столько жителей наших краев, чтобы искать в Испании лучшую долю. Если взобраться на вершину Мон-Грана или МонШове, горы, соседствующей с Мон-Граном, то можно было бы окинуть взором Виваре и разглядеть вдали горную цепь Севенн, где берут начало реки Луара и Алье. Где-то далеко на юго-востоке простиралось Средиземное море, но увидеть его от нас было невозможно, хотя до него было гораздо ближе, чем до Пиренеев. Как раз у подножия той горы, по чьему склону расползлись домишки Сен-Прива, находилось большое углубление – возможно, то был кратер древнего вулкана, – и там на высоте 865 метров над уровнем моря амфитеатром располагались постройки и крепостные стены древнего города, именуемого Мальзие. Толстые стены укреплений из серого гранита, такие же серые башни и ворота, серые, чуть отливающие синевой колокольни, крытые красной черепицей крыши домов... Весь этот человеческий муравейник располагался по берегам быстрой и бурной реки Трюйер.
Вот так мы и жили себе поживали, тихо да мирно, когда осенью 1764 года до нас дошли жуткие слухи из городка Лангонь, что находится в верховьях реки Алье, по другую сторону гор Маржерид, примерно в 10 лье к юго-востоку от нас. Тогда я еще плохо знал мой край, вернее, я не знал ничего, кроме дороги, связывавшей Сог и Сен-Шели. Но теперь мне было бы трудно рассказать мою историю, не указывая расстояний между различными селениями и не прокладывая мысленно маршрут. Ведь за 40 лет, что я провел на этих дорогах с моими повозками и мулами, я так привык измерять все километрами и лье. Легко сказать, но у меня за плечами 42 года путешествий по Жеводану и огромное количество доставленных грузов (иногда на ярмарку у подножия Мон-Шове мне доводилось доставлять от 4 до 5 тысяч различных ящиков, коробок, корзин и вьюков).
Итак, повторяю, мы жили тихо и мирно, хотя и были плохо одеты, да и сыты бывали далеко не всегда. Мы ведать не ведали не только о благополучии, но и о достатке, но страдают ли люди от того, что у них нет чего-то, о чем они не знают? Стаканчик доброго винца, немножко сахара-сырца, цветной платок на шею – вот что мы считали роскошью и чему несказанно радовались. Старики нам много рассказывали о массовых убийствах, ужасных грабежах и жутких пожарах, что происходили в наших краях во время восстания камизаров, причем они говорили, что злодеяния творили как черные камизары, то есть гугеноты, так и белые камизары, молодые дворяне-католики. Мы знали, что в Южном Жеводане около двухсот деревень и селений были «освобождены», или, как тогда говорили, «избавлены» от протестантов, а вернее сказать, эти деревни были стёрты с лица земли, а жители либо уничтожены, либо принуждены силой перейти в католическую веру, и сделано это было столь умело, что у нас вообще не осталось еретиков. Правда, произошло все это полвека назад, а когда тебе шестнадцать, полвека кажется немыслимым сроком!
Рассказывали старики еще и о чуме 1721 года, о появлении в Лангони знаменитого разбойника Мандрена и его шайки, а также о бунтах и волнениях в соседних городках, таких, как Сервьер, Сен-Шели и Мальзие, вызванных тем, что ученикам мастеров и подмастерьям за патент ремесленника и звание мастера установили слишком высокую плату. Но все это было нам известно лишь по рассказам старших...
Недород 1748-1750 годов, напротив, оставил в умах моих сверстников ужасные воспоминания. Я был зачат и рожден в тот страшный период, я был, так сказать, дитя голода. Чтобы раздобыть зерна для сева и дотянуть до нового урожая, мой отец был вынужден продать двух коров (а в то время у него и было-то всего две). Матушка выносила меня, родила и выкормила, хотя и она, и отец, и моя сестренка Жюльена, после моего рождения оторванная от материнской груди, в течение долгих месяцев питались лишь овсяной кашей да травой. Она, моя матушка, превратилась в бледную тень, в тихое, незаметное, слабое, измученное существо и так никогда и не оправилась от потрясения. В те времена, когда начинается моя история, настоящей хозяйкой в доме, хранительницей очага стала моя старшая сестра Жюльена, оставившая матери право молиться и утешать детей, когда те прибегали к ней со своими синяками и обидами.