Дальше Хрипун сразу предупреждал на постое:
-- Кто к моим бабам полезет - женилку оторву.
Это помогало. Только на волоке сыскался чудачок - вздумал меня полапать. Ну и огрёб. Дальше... Это ж прямо не "Святая Русь", а страна непрерывно действующих эскалаторов!
Мужичок подлез ко мне сзади, за груди подёргать. Ручки мне в подмышки сунул и давай шерудить. Пока искал да удивлялся:
-- Ой, а гдей-то? Ой, а чегой-то? Ой, а кудой-то?...
Я провернулся на пятке. И сломал ему кисть. Очень, знаете ли, удобный захват получается. Бедолага, столкнувшись с новыми ощущениями, взвыл сиреной. Подскочили его сотоварищи. Волоковщики - народ дружный, боевитый. Они - с дубьём, и я - с веслом.
"Девушка с веслом" - видели? По-чешски: "Быдла с падлой". А - "не-девушка"? В смысле - совсем "не-..."? - Вот волоковщики и насмотрелись.
Жарко, парко, на волоке работа тяжёлая, комары прямо в глаза лезут. И без того тошно, а тут и этих ещё принесло...
"Размахнись рука, раззудись плечо..." - русская народная присказка.
Если б только плечо! - Всё зудит!
Троих положил - ещё в очередь стоят. Дело уже к смертоубийству шло. Тут, на наше и их счастье, с другой стороны купеческие ладейки идут. Им через волок лезть, нашей забавы окончания поджидать - неколи. Развели нас корабельщики.
Но слов разных вдогонку - много сказано было. Из литературно отфильтрованных напутствий замечу:
-- Назад пойдёшь - здесь и останешься. Днём - тягло таскать, ночью - задком махать. У нас много прохожих прохаживает - курва-кобылища - к прибыли будет.
Интересно люди живут. Что на волоках проституция - дело прибыльное - логично. Но я как-то об этом не задумывался. Надо обмозговать на досуге. Всё лучше, чем Мономахово: ""господи помилуй" взывайте беспрестанно втайне".
На пятый день вывались в Неро и, уже в сумерках, выгребли к Ростову Великому. Костерок на берегу разложили.
А места-то памятные. Вон пляж, с которого лодку с утопляемыми блудницами, с Новожеей - в майскую воду выталкивали. О-ох... Как вспомню... Епископа Феодора в золочёной робе и митре, размахивавшего своим изукрашенным, блестящим на солнце, посохом стоимостью в годовой бюджет Суздальского княжества. Вопящего свою "проповедь против блудниц" пополам с "Апокалипсом". Хор монахинь, выводящих на голоса из притчей Соломоновых:
"Зайди, будем упиваться нежностями до утра,
насладимся любовью..."
Мать Манефа, обличительница, праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевающая тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивающая их похотливую сущность на свет божий, неукротимо обрушивающая гнев Господень на головы несчастных. "Да исполнится воля Его!".
И она же, стонущая, жарко дышащая, истекающая соком, страстью, страхом, восторгом. Распахнувшая глаза, тело, душу свою в моих руках.
Крик девичий с лодки: "Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!".
Моление утопляемых Богородице:
"Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло...".
Православное воинство, душевно сливающееся с убиваемыми у него на глазах его же женщинами.
Групповое ритуальное убийство в христианских одеждах. "Группа" - убийц, "группа" - жертв. Только Бог - один. И на тех, и на других. Один-одинёшенек.
Вон и грива песчаная. Где я мать Манефу распятием серебряным... А вон напротив "Велесов камень" чернеет.
Мда... Чего-то мне эта "Святая Русь" - родной становится. Куда не приду - всё память.
О делах, о вещах...
О людях.
О себе.
...
По утру собрались, ополоснулись озёрной водицей, пошли со Сторожеей монастырь искать. Монастырь - тот самый, женский Благовещенский. В котором Манефа - игуменьей. Я про неё ни Андрею, ни спутникам своим - не рассказывал, посмотрю как получится.
Монастырь - невелик, небогат: строения только деревянные. Но видно, что ухожен и устроен. Пара явно новых построек стоит. Крыши тёсом свежим крыты. Насельниц, вроде бы, поболее, чем год назад Манефа сказывала. Где тут Софья обретается - не понять, указателей типа: "княгиня свеже-пострижёная - 50 м" - нету.
Зашли в церковку, помолились, по-крестились, по-кланялись. Я был поражён благолепием убранства и стройным чином службы.
Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Инокини стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними - ряды послушниц и трудниц из мирян; все в черных суконных подрясниках. На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже во Владимире и Суздале. Середи церкви, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник и густым голосом делал возгласы.
Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце моё разом смягчилось. Все дела тайные, ради которых и пришли мы сюда, стали казаться детскими глупостями, чепухой незначащей.
Головщик правого клироса звонким голосом по-аминил и дробно начал чтение канона. Ох, и задорно ж выводит!
Сторожея с кем-то из местных потолковала, пошла княгиню искать. А я, чтобы не отсвечивать - уж больно я ростом среди здешних... из церковки тихохонько выбрался, на дворе в закуток между какими-то сараюшками забился. Сижу себе на завалинке, никого не трогаю, на солнышко щурюсь. Хорошо, тепло, спокойно. Благостно.
Вдруг - что-то свет божий застит. Чего-то мне солнышко загораживает. Приоткрыл один глаз - черница стоит. Приоткрыл второй... Оп-па!
-- Здравствую, Манефа. Давно не виделись.
-- Ты...?!!
-- Я.
-- Ох! Господи! Пресвятая Богородица! Ты... здесь... Тебе нельзя! Господи! Увидят - в поруб кинут! Кнутами забьют! Боже всемилостивый! Чего делать-то?! Позор-то какой! Мужчина! В обители невест христовых! В женском платье! Стыд невыразимый! Нечестие!
-- Манефа, девочка, уймись. Я тут никого ещё... Да и смотреть тут... Кроме тебя - не на кого.
-- Так ты ко мне?! Ой, боже ты мой! Спаси мя и помилуй! Что ж ты наделал?! Ведь убьют! Ведь оторвут головёнку твою плешивую!
Забавно: она о моей жизни более переживает, а не о своей чести и прочих неприятностях.
-- Ну полно, полно. Потерявши волосы - по голове не плачут.
-- А о моей?! О моей голове ты подумал?! Пресвятые ангелы! Сохраните и обороните! Ежели тебя поймают... ежели узнают, что мы с тобой... что ты меня... что я тогда...
-- Что тебе со мной - сладко было? Помнишь? Как стонала страстно? Как христа своего, вон - серебряного, в лоне своём согревала да соками жаркими омывала?
Серебряное распятие, сыгравшее столь важные символическую и технологическую роли в ходе нашей предыдущей встречи - по-прежнему висело на её шее. Я ухватил за него и потянул. Затягивая серебряную цепочку, накинутую в два оборота на шею, заставляя приблизится, наклонится ко мне, запуская под её, ухватившиеся за распятие руки, свою ладонь. По бедру, по боку, под грудь. Ещё мягкую, чуть отвисшую от наклона мне навстречу. Подхватывая, сдавливая, сжимая и перебирая. Где под шерстью дорогого монастырского платья, под тонким полотном сорочки прощупывался крупный, мгновенно твердеющий от прикосновения моих бесстыдных пальцев, крупный сосок. Так, сквозь одежду, придавливать его... даже и интереснее.
-- Вспоминай, красавица, руки мои. Как я тебя тогда, после озёрной водицы, вытирал да разминал да...
-- Отпусти! Не смей!