Аким Янович, поставленный воеводой, не снимал своей боярской шапки даже в сортире, чванился, чинился и кичился. Весь Городец, округа и прочая... "сарынь" - смогли полюбоваться на его постоянно торчащую в небеса "кичку".
Урюпа сумрачно делился с жадными до новостей местными - своим впечатлениями. Насчёт "бабы, тепла, хлеба, мира". Когда кто-нибудь начинал возражать:
-- Да ну! Враньё всё!
Подносил к носу недоверчивого слушателя свой здоровенный кулак и спрашивал:
-- Чем пахнет?
-- Чем? Хлебом?
-- Не. Хлебом - жизнь у Воеводы. А тута - смертью. Твоей. За брёх.
С пол-тыщи душ, прежде всего - гридни с семьями, Радиловы ближники, люди богатенькие - ушли вверх по Волге. Кто в Кострому, кто в Ярославль. Ещё с полторы тыщи, преимущественно бобыли, пошли вниз, во Всеволжск - "там баб дают!".
Каждую весну множество людей из Всеволжска отправлялось, с наступлением тепла, по лесам и полям. Вновь прибывшие удачно заполнили открывающиеся вакансии в моей промышленности.
Чуть позже, когда сошло половодье, мы провели ещё одни призыв переселенцев-добровольцев. Приманивая добрыми землями, белыми избами, стеклянными окнами, богатыми подворьями...
Затем Урюпа, поставленный мною градоначальником взамен вскоре отозванного Акима, провёл заключительный этап: всё оставшееся население было переселено на новые земли. Большая часть малодворок была разрушена, несколько селищ - перестроены и развёрнуты до привычного мне размера.
Полностью было переселены жители самого Городца. Для многих посадских это было катастрофа: ни железячники, ни горшечники - мне не нужны. Разве что - дети их. Если выучатся.
Хотя, конечно, были разные персонажи.
Феодоровский монастырь ещё не достроен. Но церковка уже поставлена, освящена. Внутри несколько икон. Одна из них привлекает моё внимание: явный новодел, краски яркие, копоти почти нет. Игумен, заметивший мой интерес, объясняет:
-- Брат Хрисанф богомазит. Инок добрый, смиренный. Однако ж, временами, входит в него упрямство. Вот, де, я так вижу! И хоть кол на голове теши! Седмицу в холодной отсидел, а всё упорствует.
И игумен тычет в изображение.
Икона - "Феодор Стратилат и Феодор Тирон". "Стратилат" - полководец, "тирон" - новобранец. Легенды о двух святых-тёзках, воинах-христианах, связывают их друг с другом и с св.Георгием. Изображения святых выполнены по канону: Феодор Тирон стоит по правую руку Феодора Стратилата, Стратилат вертикально держит копьё в правой руке. Греческие шлемы с высоким гребнем, круглые щиты, красные плащи и туники... Чем же игумен недоволен? Не сразу понимаю - Тирон изображён без бороды. Святые великомученики, воины христовы - должны быть бородатыми. Для передачи мужественности. А тут...
А ведь я это лицо видел. Феодор Тирон... Нет, таких знакомых у меня нет. И в ту древность я не вляпывался... Но этот фейс... Где-то... в башне... в Киеве... в первые мои месяцы после вляпа... граффити... изображение соития суздальского отрока и жены киевского мытаря Петриллы... после чего Долгорукого и отравили...
"Молодой парень, безбородый, безусый с тонкими чертами лица стоит на коленях с разведёнными смущённо руками. На лице - комичное выражение: и стрёмно, и куражно. Намёк на улыбку. На голове - колпак, на затылке колпака - ленты. Одет в кафтан, застёгнутый сверху до пояса на пять пуговиц. Нижняя часть тела полностью обнажена. Очень детально прорисован эрегированный член. Перед ним на спине женщина с разведёнными, согнутыми в коленях ногами. Дама прорисована слабо, парень - детально и качественно. Рисунок небольшой, 25 на 15 сантиметров".
На иконе... эрегированный член... не прорисован. А опознать по лицу... выражение другое...
Героя-любовника звали... Нечипко. А рисовальщика...
-- Позови-ка мне этого... Хрисанфа.
Парень, промёрзший, голодный никак не мог отогреться. Трястись перестал, только когда я ему припомнил тот киевский рисунок. Замер не дыша. Перепугался страшно. Впрочем, я его успокоил:
-- По делам твоим видно - господь дал талант. Будешь работать у меня. Мне ныне - много икон надобно. Дам место, краски, учеников. Богомазить будешь... по канону. И - по душе. А ты, игумен, собирайся. Пойдёшь с братией на Сухону. Надобно и в те края слово христово нести.
Игумен по-возмущался, начал, было, слов громких говорить. Потом затих: будучи из людей Феодора, возвращаться в Ростов он... очень не хотел. Через неделю монахи ушли ставить скит на Глядене, а Хрисанф приступил к созданию мастерской у меня во Всеволжске.
Человек талантливый, он не только основал новое течение в иконографии, но и воспитал множество учеников, создал множество икон, украсивших стены церквей. Рисовал он и портреты сподвижников моих, и орнаменты для наших изделий, и... и многое иное.
Детинец был срыт, ров засыпан. Разобраны и засыпаны те ямы-душегубки в посаде, которые они называли своими домами. Укрепления "Окольного города" - остались, не было повода разрушать. А сам городок и сельская округа застраивались и заселялись заново. Семьями из мари и эрзя, мокши и шокши, рязанцев и муромцев, московских литовцев и булгарских освобожденцев... Русскими людьми. "Стрелочниками".
Сам процесс реформирования этого анклава - оказался очень познавателен. Была наработана технология реализации "Каловой комбинаторики" применительно к русскому городку и сельской круге. С выделением двух типов добровольцев - "с вещами на выход" и - "в землю обетованную", с упреждающей изоляцией элиты и наиболее "авторитетных" персонажей, с временным закрытием церквей... вплоть до подчистки местности силами уже новосёлов.
Сформировалась группа людей - носителей такой технологии, которая, с моей подачи, получила название "команда ликвидаторов". Или - "могильщиков феодализма".
Городец Радилов был первым русским городом, взятым под мою руку. Не тукым, не кудо, не вели - город с сельской округой. Кабы не этот опыт - позже, войдя в Русь, в коренные земли - много бы ошибок наделал. Большой кровью несуразицы мои обернулись бы. А так... всё ж по-менее.
Ясно увидал я: власть местная - всегда, вся - мне враг. Кто из вятших "спит на топоре" - тот войной пойдёт или тайно извести попытается. Кто норовом тих или к миру привык - будет шипеть, злобиться, гадить исподтишка. С дальними иными, вроде боярина Гороха Пребычестовича в Гороховце, можно и миром дело вести. Пока он и выгоду от моих приказчиков получает, и опаску от Боголюбского имеет. Но чуть я в силу войду, чуть мои земли ближе придвинутся - в горло вцепится. Не потому, что он - плохой, а потому, что я - другой. Что дела мои - им во вред. Потому что от меня - перемены. А им - того не надобно. Им мои новизны - нож к горлу.
Я про иного и не думаю, никакого зла на него не имею, а ему, от дел моих, уже тошно. Уже мечтается "Зверя Лютого" закопать да и жить по-прежнему. Как с дедов-прадедов бысть есть.
И второе: люд простой, народишко - тоже против меня. Как та Буйна Суздалева. Пойдут убивать и умирать. За власть. Для который они - быдло. Против пользы своей пойдут, ибо её не разумеют.
Один зверь лесной мне в чащобах радуется. Что охоту запретил. А люди-то... злобятся.
Дружина вернулась из похода, Хохряковича кинули в застенок. Он и не запирался. Юлил, канючил, вымаливал... Всё, примерно, как я представлял.
Чудака взяли на чужой жене. А чего ж нет? Что с того, что не своя? А всё едино - сла-аденькая. Тут пришёл муж. Как в анекдоте, но по жизни. В потасовке Хохрякович разбил мужу нос.