Казалось, где он только не был, чего только не видел. И путалось, мешалось в памяти, мелькало как в калейдоскопе прожитое и пережитое. И штормы, и штили, и облезлые от солнца плечи и спины с выступающей белой солью, и несчетное количество серебряных рыб, вареных наспех омаров. И бедных кашалотов с выбитыми на сувениры зубами. И огромное количество торговцев во всех странах и городах, говорящих на одном языке: «Русский, иди сюда!» И их дешевые погремушки, с жадностью расхватываемые на родине.
И в этой сумятице лиц и событий всплыла как-то одна история, ставшая в последствии поворотом в его жизни…
И подвыпивший моряк, уставившись в стакан с виски в каком-то из кабачков Санта-Круз, вспоминал прошедшие события, сдабривая их маленькими глотками.
Дело происходило здесь же, то ли три, то ли четыре года назад. Он тогда впервые высадился на Канарах, и чуть приотстав от остальных, неторопливо разглядывал товар на местном базаре. И вдруг какой-то негритенок, ухватившись за блестящую пуговицу на форме, стал приплясывать и повторять одно и то же слово: «Ченч! Ченч!»[1] золотистая пуговица целиком завладела его вниманием. Зверь прищурился и улыбнулся. Медь, На островах существовала целая сеть уличных менял, вербуемых из беспризорников и мальчиков из бедных семей. Они выменивали за безделушки медь, бронзу, латунь, в общем, всё медные сплавы, и тащили их хозяину. Хозяин в свою очередь сбывал товар в лавки. И там металл приобретал форму дорогих, якобы старинных статуэток.
— Это Алюминий, понимаешь — Алюминий. Она только снаружи блестит, — объяснил Зверь по-русски мальчишке. Но тот русский знал крайне плохо, и совсем уже невдомёк была ему пословица — «Не всё то золото, что блестит».
Зверь еще некоторое время пытался отбиться от мальчишки, но, видя, что никакого удержу ему нет, со вздохом простился с четырьмя пуговицами, И они расстались, каждый довольный сам собой.
Настал вечер. В кубрике веселились и хвастались, кто чем мог. А он пришивал пуговицы, когда снаружи, с берега стали доноситься какие-то крики. В кубрик спустился механик.
— Борода, иди. Там вроде тебя негритенок спрашивает.
Борода поднялся на палубу. На причале стоял мальчишка. Завидев Зверя, он замахал руками, затараторил что-то по-своему. А потом, видя, что он ничего не понимает, сел и заплакал. Зверь обратился к механику.
— Что он говорит?..
— Да, видишь… — неохотно растянул тот, — он говорит, что кроме этих пуговиц за день ему больше ничего не перепало, и хозяин выгнал его. Й если он ничего не принесет сегодня, завтра его маленькой сестренке нечего будет есть… Говорит, что отца нет.
— Петрович, поделись. У тебя есть, я знаю, что есть, а..? Потом сочтемся.
— Да ты, что у меня всего две гайки. Любаше на бусы хочу поменять. Да, и врёт поди пацан… — Отмахнулся Петрович.
— Дай!
— Нет.
— Дай, говорю. Отдам.
— Да, пошел ты…
— Ах, ты!.. — Зверь сгреб механика одной рукой за грудки и притянув к себе, взглянул на него из под нависших бровей своими колючими глубоко посаженными глазами.
— Ладно, ладно… — промямлил Петрович. — Сочтемся, так сочтемся.
И извлек из кармана две гайки.
Зверь отдал механику тогда всю наличность. А счастливый пацан расплакался и убежал, крикнув, издали ломанное «спасибо».
И вот сидя в кабаке один на один со стаканом и с улыбкой вспоминая эту историю, он представлял себе как завтра утром они опять уйдут в море. И пропадёт, сгинет вся эта бестолковая суета и возня. Пропадут эти люди, кабаки и лавки, эта мишура и сумасшедший мир вместе. Опять ветер и свобода. И всё было так, но что-то не то. И потому он жил в надежде, что всплывет в стакане это нечто, отчего так грустно и печально. Ведь, несмотря на злость и раздражение чем-то манил этот мир. Землей ли? Незыблемостью ли покоя под ногами? Леностью, жвачной жизни? И не мог он понять, не мог поймать ускользающую мысль. «Старею», — лениво подумал Зверь, и уже было хотел махнуть на всё рукой, как в кабачок вошли двое. Молодой чернокожий парень и девчушка лет шести с ним. Негр взял бутерброд, пирожное и два сока. И, невзначай, взглянув на моряка, вдруг театрально округлил глаза и указав рукою произнес: «Хай! Русский друг?!» Зверь не проронил ни слова. Парень подошел и хлопнул его по плечу.
— Друг!
Зверь недоумевал, пока тот не схватил его за пуговицу, и, потянув на себя, плаксиво произнес:
— Ченч! Ченч!
Ченч. Он улыбнулся, признал. Парень обрадовался и подтащив девчонку к себе стал объяснять: «Это друг, русский моряк. А это моя сестра. Помнишь тогда? Маленькая была, и я был маленький. А сейчас у меня свои маленькие тоже бегают — Ченч, не понимаешь?» Да. Он понимал, вполне понимал. И ему светло и радостно было смотреть на этих двух. И они поговорили, и даже выпили за встречу.
А напоследок парень подарил ему ожерелье из мелкого жемчуга. И Зверь, перебирая его в руке, счастливо улыбался, вспоминая этих двоих, после ухода. Брат и сестра. Она годится ему почти в дочки. Дочки? Жена. Ах, вот в чем дело? Зверь затосковал по женщине. Но непросто за женщиной. Здесь было другое. Тепло, уют, доверие, такое как он испытывал к лохматой собаке… Жена и друг. Вот, что недоставало ему, и что манило и притягивало его к земле. Всё, решил он, вставая из-за стола, женюсь… И это было его последнее плавание…
На следующий год он женился. Жемчуг блестел и радужными шариками перекатывался на шее невесты. Блестел, но уже через два месяца он не видел его блеска. Почувствовал себя обманутым. Совсем не этого он хотел. Не хотел он слушать рассказы жены о том, какие вещи привозят его друзья, какие платья носят их жены, какие тряпки и что есть у них в квартирах… и т. д. и т. п. Жена, оказывается, рассчитывала, что и он будет таким, а то, что он бросил море совсем не входило в её планы. И следом за морем, моряк бросил молодую жену и ушел туда, куда давно звало его сердце, где была его родина, где жили звери. Ушёл в тайгу. Правда, не сразу.