Как только ладонь Вириса коснулась зачарованной шкуры, все, приглушённые отцовским чародейством воспоминания немедля вернулись к нему. В одно мгновение вся короткая жизнь княжича пронеслась у него перед глазами, и он словно бы заново пережил и стрелу, пущенную в него по княжеской прихоти, и нож в руке отца, и злобный смех хозяина Плавины, накладывающего на него проклятие, и вкус его крови на своих губах, и страшную смерть матери.
От этих воспоминаний Вирису стало настолько горько, что он, накинув себе на плечи волчью шкуру, отчаяно пожелал стать тем же, кем и был целых семь лет - вольным и диким зверем!.. Княжич добровольно отказался от своей людской сути и превратился в оборотня-волкодлака с жестоким, звериным сердцем.
Получив возможность обретать волчий облик согласно своим желаниям, Вирис стал надолго исчезать в лесу - подчинив себе всех волков Белженских чащ, он стал их вожаком, и эта жизнь пришлась ему по вкусу. Вернувшись в Гроздно, княжич продолжал вести себя так-же, как и в Белжене, и вскоре все волки округи покорились новому вожаку.
Важен, прознав о том, как проводит время Вирис, попытался помешать ему, уничтожив колдовскую шкуру, но княжич так хорошо её прятал, что мех не удалось обнаружить, ни самому Хмурому, ни слугам, проверившим в замке едва ли не каждый камешек. Во время этих поисков обитатели замка впервые услышали смех Вириса - вдосталь повеселившись над потугами отца, он сказал ему, что если Важен по-прежнему хочет видеть его в замке и человеком, то он не должен вмешиваться в его лесные забавы, и Хмурый, скрепя сердце, согласился.
С той поры прошло уже два года - Вирис живет так, как сам того хочет, и ни в чём не знает отказа. Изводящая его тоска исчезла, и теперь княжич не только бывает на советах, вникая в дела княжества, но и появляется на пирах, и от его улыбки холод пробегает по спинам собравшихся за столом.
Вирис, в отличие от отца, никогда не повышает голоса и не замахивается на нерасторопных слуг плетью, но один его взгляд сулит несчастья. Рассказывают, что во время одной из княжеских охот вышло так, что Вирис ехал позади своей сводной сестры. Та, отведя нависающую над тропою ветку, неловко отпустила её, и ветвь стегнула Вириса по лицу так, что на его щеке и лбу осталась красная полоса. Княжич не только не изменился в лице, но даже не стал пенять сестре за неловкость - лишь пристально посмотрел на неё и отвернулся, пожав плечами, а к вечеру княжна слегла в жару и горячке.
В другой раз Вирис попенял конюшему за то, что тот недосмотрел за его жеребцом - после этого разговора слуга три дня маялся с зубами, и никакие полоскания ему не помогали.
Именно поэтому Вирису не стоит даже на глаза попадаться - его чёрное сердце жаждет лишь чужих несчастий, а любой его дар несет беду! Зарубите это себе на носу, пострелята, и в следующий раз, когда увидите княжича со свитой, бегите от него со всех ног - целее будете!
Завершив своё повествование, Мажена поправила лучину, и, велев детворе расходиться по домам, вновь взялась за пряжу.
Год спустя
Кобко уже давно сошёл с хоженных тропок: он то и дело спотыкался об узловатые, выступающие из земли корни, с трудом пробирался через заросли колючего кустарника, оставляя на его ветвях клочки рубахи, но всё равно упрямо стремился в самое сердце леса. Туда, где его не найдут!
Боль и отчаяние, казалось, должны были непрестанно гнать его вперёд, но когда нога Кобко подвернулась на склизком корне, парнишка, не удержав равновесия, упал, да так и остался лежать пластом на плотном ковре прошлогодней листвы. Клочья старой рубахи прилипли к залитой кровью спине. Когда кровь засохнет, оторвать их будет трудно и больно, но Кобко хоть и подумал об этом, с места так и не сдвинулся, ведь самое худшее из того, что он мог представить, в его жизни уже наступило. Теперь, в исхудалом и затравленном парнишке, прежнего озорника можно было распознать лишь по рыжему чубу да веснушкам на носу.
Восемь месяцев назад, когда отца мальчишки привалило деревом, тётка по матери забрала к себе двух сестер Кобко, а сам парнишка попал в дом к брату отца. Сиротская доля редко бывает сладкой, а Кобо пришлось совсем уж тяжко. Сужар взвалил на доставшегося ему дармового работника столько обязанностей, сколько с лихвой бы хватило двум взрослым, и попрекал парнишку за каждую, данную ему, хлебную корку. Когда же слов для ругани начинало не хватать, дядя брался за вожжи и лупцевал Кобко почём зря. Особенно лют Сужар становился тогда, когда был выпивши, а поскольку пил он часто, спина Кобко не успевала даже толком зажить.