========== Глава I. Логово воров. ==========
Солнце уходило за горы, окрашивая их снежные вершины в тревожный багровый цвет, и дневной зной стремительно уступал место ночной промозглости. Измученные тяжелой работой люди шли домой медленной, нестройной толпой. Город был совсем небольшой, и все хорошо друг друга знали, но, несмотря на это, нигде не слышалось ни слова, ни шутки, ни смеха. Ни у кого просто не хватало на это сил. Только что они завершили еще один маленький бой за жизнь. Кто-то — возле огромных ловцов туманов, собирающих по капле драгоценную влагу. Кто-то на скудных полях, сражаясь за тот малый урожай, который можно было вырастить на этих иссушенных землях. Кто-то на рудниках и солончаках.
За всей этой толпой из окна наблюдали двое: немолодая уже женщина с землистым некрасивым лицом и тусклыми волосами, стянутыми в тугой угол и маленький мальчик, на вид не старше года, прижавший ладошки к остывающему оконному стеклу. Свеча, горевшая чуть поодаль на подоконнике, дрожала и капала воском.
— Пить! — сказал ребенок, потянувшись ручками к кувшину с водой. Женщина поспешно встала, взметнув полы длинной черной юбки, и, схватив с полки медную кружку, принялась наполнять ее. Пока вода с журчанием била о желтые стенки, ребенок нетерпеливо топал ножкой.
— Вот, пей, мой милый, — сказала женщина, возвращаясь к малышу и садясь рядом с ним. Ребенок нетерпеливо обхватил прохладные бока кружки тоненькими пальчиками и жадно припал губами к ее краю. — Этим Великие нас пока не оставили, но что будет дальше?.. — она в отчаянии закрыла лицо руками. — Что будет дальше?..
Напившийся ребенок молчал, словно понимал о чем идет речь. Но вряд ли он мог понять. Шло пятое столетие с тех пор, как люди стали изгнанниками этого мира. Пятое столетие с тех пор, как за ними навсегда затворились огромные ворота их Города, который раньше казался им раем, а теперь стал проклятием. Пятое столетие с тех пор, как эти земли перестали видеть дожди.
Иногда, со стороны зеленого шумящего Леса прибегали темные облака, и слышался странный шум. Но никому он не был знаком, ибо это был шум дождя, а что это такое люди позабыли. Самых молодых горожан само слово «дождь» и вовсе приводило в чувство насмешливой озлобленности. Старики совсем сошли с ума, если думают, что вода может литься с неба. А до них сумасшедшими были их отцы, деды, прадеды. Нет и не бывает никаких дождей. Только мутный низкий туман, крадущий Город каждое утро.
Часы щелкнули стрелками и отбили восемь раз. Женщина перенесла ребенка в кроватку, а сама снова уселась возле окна, совсем по-детски прижала лицо к стеклу и посмотрела на небо. С востока, от Леса снова пришли тучи, и теперь они, расползшись по небу огромными черными чудищами, почти закрыли собой восходящую луну. Осталась лишь малая прореха, зияющая призрачным зеленоватым светом. Поежившись, женщина потянулась за шалью, да так и замерла. Со стороны кухни раздался звук бьющегося стекла и сразу за ним — шепот и приглушенный смех.
— Кто там? — крикнула она, испугавшись, но уже не так сильно, потому что человеческая речь, любая, даже незнакомая, всегда была намного лучше, чем другие звуки.
— Тише! — грубовато шикнули на нее, и из кухни вышли двое мужчин, лица которых плохо виднелись в сумерках. Один был огромный, как медведь, и едва не стукался головой об потолок, а второй пониже ростом и худой. — Скажи, где у тебя вода и пища, и мы тебя не тронем…
— Помилуйте! — воскликнула женщина. Она уже почти не боялась, ведь в таком маленьком городке волей-неволей перестаешь бояться всех, даже воров. — Ведь у меня ребенок!
— Ребенок? Черт возьми, почему ты не сказал, что здесь ребенок? — обратился к своему товарищу тот, кто был пониже ростом, и сразу стало ясно кто здесь главный.
— Ладно, — угрюмо сказал он. — Тогда с тебя половина. И пошевеливайся!
— Позвольте зажечь…
— Нет! Никакого света! Можно подумать, я не знаю, что бабы могут пройти свой дом с закрытыми глазами, — сказал главарь.
Кивнув, женщина метнулась на кухню и загремела там посудой. Она даже не думала выбежать через разбитое окно и позвать на помощь — все знали, что после заката выйти на улицу означало верную смерть.
— Ну, Бран, — шептал в комнате своему подельнику тот вор, который был ниже ростом. — Что же ты не сказал про ребенка?.. Выглядим сейчас… — он грубо сплюнул на пол, — как последние падальщики. Думаешь, если мы грабим, так у нас и чести нет?
Бран смущенно сгорбился, но все-таки прошептал в ответ.
— Это все ты, Рид. Быстрее, да быстрее! Может мы домом ошиблись? А ты все о Тварях, да о Тварях!
— Луна сегодня нехорошая, — мрачно сказал главарь. — В такую погоду можно чего угодно ожи…
Он осекся на полуслове, потому что услышал. Женщина перестала греметь на кухне посудой, воры задержали дыхание. Казалось, после этого в доме должна была наступить полная тишина, но нет. Лишь отчетливее стал слышен тихий хрип, переходящий в свист. Словно какому-то зверю пробили легкие, и теперь он пробирался сюда в поисках спасения.
— О Великие… — тихо выдохнул Бран. И тут же раздался громкий женский крик. Воры не шевелились. Им не нужно было видеть, чтобы знать, что сейчас происходит за стеной. Еще крик, отчаянный вопль ужаса и боли, затем тишина, треск разрываемой плоти и хруст костей…
— Бежим! — крикнул Бран. Рид кивнул, но прежде метнулся к детской кроватке из которой слышался детский испуганный плач и, схватив ребенка на руки, твердо сказал, посмотрев на побледневшего напарника.
— Мы воры! Но не подлецы или убийцы!
Тишина звенела в ушах, как самый громкий вопль у троих: Брана, Рида и маленького ребенка, которого они уносили от смерти сквозь клейкий ночной мрак.
***
Мартин проснулся в холодном поту.
— Ты чего лягаешься? — недовольно проворчал Вал, его сосед по койке. — Ух, я тебе сейчас!
— Что там у вас? — пробормотал Рид, раскрывая глаза, — не трогай его!
— Ага, не трогай! Что, так и терпеть, что он лягается, как обезумевший торгашеский осел?
Со всех сторон послышались недовольные крики, кто-то запустил в лицо Вала подушкой.
— Щенок разбудил тебя одного, а ты всех, — заметил Бран, свесившись со своей койки. — Если ты поколотишь его, потом не жалуйся, что мы поколотим тебя все.
— Мне от ваших ударов ни горячо, ни холодно не будет! — огрызнулся Вал в темноту. — И так все бока в синяках. Достался же сосед!
— Щас проверим, — с угрозой ответил Бран, и послышалось, как заскрипели доски койки под его тяжелым телом, — щас и согреем и охладим…
— Тихо вам! — прикрикнул Рид и так многозначительно посмотрел на Брана, что тот полез обратно на койку. — Эй, малец, ты как?
Мартин, который только что с одной стороны молил Великих о том, чтобы все забыли, из-за кого началась эта свара, с другой стороны, всерьез прикидывал извиниться перед всей шайкой, опустил ноги и поежился, почувствовав под ними холод каменного пола.
— Все в порядке, спасибо старина, — уныло пробормотал он, поднимаясь. — Не надо никого бить, я пойду…
Он прошаркал в сторону кухни. Некоторое время все смотрели ему вслед, а потом послышался дружный молодецкий храп. Мартин постоял немного в дверях, прислушиваясь к тому, как засыпают его товарищи, а потом прошел к столу, где лежало его единственное утешение — обрывок толстенной книги, и зажег огарок свечи. Некоторое время он упорно вглядывался в расплывающиеся буквы, но потом, сдавшись, закрыл лицо руками, чувствуя, как по щекам бегут соленые слезы, пропитанные ненавистью к ночным кошмарам, к воровской шайке и к самому себе.
Здесь его не считали за мужчину, да и он сам чувствовал, что в этом обществе не заслужил такого звания. Он не был так же груб, так же смел, так же ловок, как любой из его соседей. Его презирали за все: за бледность и хрупкость, резко выделяющуюся среди закаленных трудом и жизнью жителей Города. За темные, аккуратно подстриженные и чистые волосы, тогда как остальные члены банды щеголяли длинными нечесаными гривами и бородами, цвета которых, из-за грязи, было не разобрать, считая умывание напрасной тратой воды. Он же в свою очередь презирал их уклад жизни, их громкие голоса и крики, развратные гулянки. Они были словно из разных миров. Его редко называли по имени, и самое ласковое, что Мартин слышал в свой адрес — это слово «щенок», небрежно бросаемое любым вором, от Вала до Шоха, девятилетнего мальчонки, промышляющего кражей яблок на базаре. От него, впрочем, была польза — он великолепно делал отмычки и мог разобраться в любом замке, но каждый раз, когда товарищи просили помощи в очередном «деле», он делал это, скрепя сердце, переступая через что-то, что назвал бы совестью, если бы в воровском притоне вообще употреблялось такое слово. Кроме того, ему поручали всяческую женскую работу, которую остальные считали выполнять ниже своего достоинства, такую как мытье посуды и приготовление простых блюд из награбленных запасов пищи. Отдельное презрение у воров вызывало то, что Мартин умел писать и читать, и даже пытался сочинять стихи такими, какими он их видел. Им казалось, что он слишком много умничает и считает себя выше других.