Но почему… Почему так тяжело стрелять в этого монстра, сидящего перед ней так беззащитно? Почему ей так интересен он, его вид, его голос? Почему ее тянет к нему, словно много веков в сердце зияла огромная дыра, а теперь она начала наполняться странным теплом.
- Садись! – человек кивнул на мох перед собой. – Как тебя зовут? Я – Мартин.
И Хранительница, не способная сопротивляться, медленно опустила лук и села напротив монстра, которого ее всю жизнь учили ненавидеть.
- Хранительница или Дочь Моя, - сказала она. – Так называет меня Отец.
Мартин качнул головой. В голове его зашевелились догадки, но он никогда не дошел бы до них, если бы морской воздух прежде не освежил его память. Теперь же он словно наяву слышал размеренный голос Мьельна.
«Три дня и три ночи маленькие создания не выходили из своих нор и не вылетали из своих гнезд – так ужасно было то, что они услышали… И, поняв, что спасения им нет, отчаялись на ужасный поступок».
- Ты думаешь, что Древо – твой Отец, - тихо спросил он. – А он не говорил тебе, откуда ты взялась?
Хранительница удивленно посмотрела на Мартина и покачала головой. Она никогда не задумывалась над этим, и не задавала таких вопросов своему Отцу. Она просто была на этом уступе вечно, сколько помнила себя и Древо было ее единственным собеседником и наставником.
- Ты можешь не верить мне, - осторожно начал Мартин, - но ты человек.
Девушка снова вскинула голову, собираясь возразить, но Мартин остановил ее жестом руки, и странно – она повиновалась.
- Давным-давно, пять столетий назад…
Мартин пересказывал историю Мьельна так, как помнил, хотя ему и тяжело было сосредоточиться, потому что Хранительница постоянно перебивала его вопросами. Ее интересовало все: кто такие волки и Маленькие Создания, как выглядит змея, что такое Город. Почти на каждое слово юноши она требовала уточнения, и Мартин сам не заметил, как перешел от пересказа старой легенды к рассказам о простой жизни. Он описал ей все, что видел сам – много высоких деревьев среди которых (здесь ему пришлось согласиться, стиснув зубы) не было такого величественного, как Древо. Озера и рыбалку, и сети из волоса цирина – и самих циринов, таких, каких он помнил – статных, благородных, похожих на быка и лошадь одновременно. Он рассказал о Городе, и своей жизни в нем, рассказал все то же, что некогда рассказывал Аллайе, но только получалось подробнее и ярче, потому что Хранительница спрашивала у него о цвете камня в городских мостовых, о том, как это – прозрачное стекло. Заинтересовали ее зеркала, и Мартин долго объяснял, как люди заколдовали металл, чтобы он показывал их отражения. Потом они перешли к Лесу и, изголодавшаяся в своей каменной темнице девушка жадно слушала про высокие травы, про забавных белок, про дождь и снег. Рассказал ей Мартин и про свирепых Тварей, которые убивают ночью все живое, что видят на своем пути. Рассказал и о том, откуда они появились.
- Я не знала всего этого, - сказала Хранительница, когда он закончил, выдохшись. Зеленые глаза ее потемнели. – Говори еще!
И Мартин, вдохнув побольше воздуха, принялся рассказывать снова. Теперь он говорил о чувствах: о забавных ссорах, о спорах, об азарте охоты и о том, как это прекрасно – мчаться верхом во весь опор, когда сердце замирает от восторга (Хранительница приложила руку к груди). Он рассказывал о том, как люди обижаются друг на друга, и как мирятся потом. Как шутят и смеются над шутками. Так тяжело было рассказывать это тому, кто не имел об этом ни малейшего понятия, но Мартин пытался подбирать слово за словом, внимательно глядя в лицо своей слушательницы. На нем, прежде холодном и беспристрастном теперь менялись живые эмоции, словно рассказ Мартина был для нее глотком свежего воздуха, возвращением к самой жизни которой она была лишена, хоть и не знала об этом. Он услышал ее смех и увидел ее слезы. Она хмурилась и улыбалась, впервые за все столетия своего существования.
Уже смеркалось, когда Мартин понял, что больше ничего не сможет рассказать и, в знак этого, откинулся на спину. Над ним пробегали желтые клочкастые облака.
- Я не знала всего этого, - повторила Хранительница. – И никогда не видела. Откуда мне знать, что это – не ложь?
Мартин пожал плечами.
- Я не могу тебе доказать правдивость своих слов, - просто ответил он. – Но все, то, что ты переживала во время моего рассказа, существует. Почему бы и не быть всему остальному?
- И я так много не видела… - прошептала она. Мартин поднялся и, обойдя девушку, обнял ее за плечи. Он на секунду подумал, что руки его пройдут сквозь нее, но нет – он ощутил под ладонями холодную плоть. Она вздрогнула, но не отстранилась.
- Я бы тоже многого не увидел, если бы не Судьба. И ты понимаешь, что если не убить Древо, то свободных, живущих в этом мире существ, будет оставаться все меньше. Вряд ли Лес успокоится, не истребив всех…
- Убить Древо – значит убить меня, - сказала Хранительница.
- Убить ли? – Мартин присел перед девушкой на корточки и взял ее руки в свои. Они были холодны так же, как и слезы, капавшие на его ладони. – А теперь ты живешь?
Хранительница молчала, закрыв глаза. Теперь Мартин понял, как молода она была в тот страшный день, когда Маленькие Создания отчаявшись принесли ее в жертву. Он не винил их – Зверь был прав, говоря о причинах и следствиях. Но эту девчушку, почти еще ребенка, с рыжими веснушками на бледном лице ему было жалко до слез.
- Нет, - ответила она, после долгого молчания. – Нет, я не живу.
Зима подходила к концу, но холода и не думали отступать. Напротив, они становились еще злее и суровее. Мало было в это время разговоров в поселке – люди прятались в домах, отогревая дыханием друг друга и тех немногих Маленьких Созданий, что еще были живы.
Пало и немало волков, а те что остались, исхудали ужасно. Напрасно помогали им с охотой орлы и даже гордые кошки – и в их горах царили метели, и в их горах добыча замерзала или, заблудившись, сворачивала себе шею, падая с высоких утесов. Волки сбивали лапы в кровь и все, как один, хромали, но не прекращали поисков ни на минуту, охотясь и днем и ночью, забредая все дальше и дальше от поселка.
Аллайя была бледна, и никто не помнил, когда она последний раз смеялась или, хотя бы улыбалась. Всю зиму она пыталась как и прежде выходить туда, где в последний раз видела Мартина, но это становилось все сложнее и сложнее. В один из вечеров, посмотрев на ее красные, опухшие от мороза руки, на бледное лицо и на застывшие в глазах слезы, Динь строго-настрого запретила ей куда-либо выходить дальше, чем к колодцу. Вереницей выстраивались перед лачугой целительниц исхудавшие и недужные, пожираемые простудами, голодом и холодом люди и звери. Сколько страдания проходило в эти дни через их дом… Аллайя никогда не могла бы представить, что столько бывает.
Даже Динь, неутомимая Динь, казалось угасала. В ее глубоких карих глазах застыла боль, хоть она и ни разу не показала этого. Ни разу никто не слышал от нее вздоха или жалобы.
В это время люди и звери приходили к целителям не за лечением – все травы давно были истрачены. Они приходили сюда за надеждой и жались друг к другу, одинаково несчастные, сплоченные горем. Они приходили за добрым словом, и Динь не скупилась на них. Аллайе же, к сожалению, не хватало сил для того, чтобы утешать или ободрять, и как она ни винила себя в этом - она не могла их найти.
Тишина. Гробовая тишина воцарилась над поселком, и казалось, что она будет вечной. Что любая жизнь угаснет.
В один из вечеров, когда жители поселка ютились у едва тлеющей печи в лачуге целительниц, раздался ужасный грохот. Этот грохот перекрыл даже нескончаемый свист вьюги. Аллайя вскочила и подошла к окну.
Далеко бесновался оживший Лес. Его движения были слаженными: каждое дерево одновременно с другими переваливалось с боку на бок и трещало ветками. Гул был адский и испуганные взгляды обратились к Динь. Та, чуть потеснив у окна Аллайю, смотрела на безумие Леса. Челюсти ее были плотно сжаты. Не произнеся ни слова, она вышла из дома, пихнув носом дверь. Никто не последовал за ней – ни у кого не было сил. Аллайя дрожала от ужаса, наблюдая за маленьким, клонимым ветром решительным силуэтом своей наставницы, пока та не скрылась за снежной пеленой.