– Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.
– Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.
– Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.
– Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешті-решт – це забувається, принижується, ганьбиться.
– С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.
Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.
– А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?
– Так.
– В УПА, небось?
– Ні.
– Фрицам помогал грабить деревни?
– Ні. Він загинув під Кенігзбергом.
– Калининградом, я попрошу, – сурово поправил Михалыч. – Но вам, я посмотрю, не мешает это плевать на могилу отца.
– Ні, я в жодному разі не плюю.
– Еще как плюете. У вас ведь обнаружены запрещенные книги.
– Я не знав, що вони заборонені.
– Не валяйте дурака, Гречук. Все вы прекрасно знали. И что это статья – тоже знали.
– В книгах нічого забороненого немає.
– Они содержат клеветнические измышления, порочащие советский общественный и государственный строй.
Гречук иронично хмыкнул.
– Все, що не підходить вашому брехливому режиму – наклеп.
– Даже так, – хмыкнул Михалыч. – Вам бы лучше сказать, откуда они у вас появились.
– Не пам`ятаю.
«…выявляет признаки амнезии…».
– И что в них интересного? Это же стихи, да?
– Так. Я обожнюю українську поезію.
«…выказывает мелконационалистическую привязанность, местечковую, хуторскую тягу к стихам запрещенных поэтов…»
– Стуса тоже любите?
– Люблю.
– Есть сведения, что вы его встречали на вокзале.
– Це теж заборонено?
– Разумеется, нет, не ерничайте.
Гречук вдруг агрессивно произнес:
– Ви знаєте, виходячи з вашого допиту, уніформа була би більш доречна, аніж цей бутафорський халат.
Михалыч заулыбался. Продолжал заполнять историю.
«…демонстрирует неуважение к медицинским сотрудникам, а также страдает на галлюцинации с манией преследования… »
Затем Михалыч вернулся к разговору.
– Так зачем вы встречали на вокзале борца с советской властью?
– Він не борець, він насамперед поет.
– Но ему что-то не по душе в нашей действительности.
– Мало якому поету, чи навіть просто людині вільнодумній буде до душі дійсність. I тим паче – ваша дійсність.
– Вы же отлично знали, что у вас возникнут проблемы. И тем более, за хранение антисоветской литературы. Которую он вам передал.
– Я і гадки не мав, що вірші можуть спричинити шкоду системі.
– Могут. Если они взбаламутят хоть одного советского гражданина – это уже вред.
– Хоч одного… Хм, під час війни та репресій якось не дуже піклувались над одним. Знищували тисячами.
Он дернулся было к учителю, но Михалыч вовремя его остановил. Быстро взглянув на часы, доктор произнес:
– Все, Олежик, давай закругляться. Иди домой, отсыпайся.
3
Порезанный тенью от листвы, дом укромно манил. Этим ранним осенним утром было вокруг тихо и просторно. Спали деревья, спал ветер, солнце нехотя карабкалось на вершину небесного колпака.
С чемоданом в руках, тихо насвистывая, из темного подъезда вышел мужчина средних лет. Беззаботно насвистывая, легко проскочил ступеньки и зашагал по крошке разбитого асфальта. Поднявшись по взгорью, мужчина повернул налево.
Он провел мужчину завистливым взглядом.
В скверике, что находился на возвышении перед его домом, сидел дворник и дымил папиросой. Заметив его, плетущегося к ступенькам подъезда, дворник приветливо махнул рукой.
Он ухмыльнулся и завернул в тень древних дубов и кленов. Дворник был седеющим дедом с пожеванным лицом и жилистыми руками. Он поздоровался, пожав сухую ладонь, и сел рядом, вытянув ноги. Закрыл глаза и откинул голову назад.