Нащупал. Представил. Раздобыл из памяти.
Строгие спадающие штрихи стогов сена. Чуть поодаль, правее, куб амбара со скошенной крышей. Рядом – полоса штыря, вбитого в землю, от которого будет тянуться привязь для пасущегося животного. Ближе, согнув руку, ощутил впадинки листьев развесистой березы.
И вспомнил еще. Детская рука тянется к ветке, срывает сережку. Приседает на шершавую мшистую глыбу, полную опавшей шелухи и юрко снующих муравьев. Размалывает сережку в труху, умостившись в тень от шелестящего дерева – когда солнце еще не пепелило, не разъедало, не выгревало опухоли, а лишь давало тепло.
Он отпрянул назад. Охватил рисунок полностью. Картинка, такая трепетно живая, не уходила из памяти. Юношество. Деревня. Лето. Десяток лет до Первого Протуберанца. До постоянного ношения солнцезащитных очков и кремов. До катастрофы.
Он упорно вытягивал из памяти части пейзажа. А пейзаж сопротивлялся. Наслаивались кошмарные события Первого Протуберанца. Паника. Чрезвычайные меры. Поиски тени и закрытых помещений. Не высовываться, скрываться от солнца, прятаться от ядовитых лучей, не смотреть вверх.
Воспоминания рассеивались, комкались, неумолимо обрастали пепельным мхом. Вдруг вспомнил воспаленное лицо новичка. Потом возник перед глазами Кирпичный. Из тех, что умирают – безмолвно и бессмысленно. Из тех, что погибнут завтра первыми.
Фотография прошлого, запечатленная на отшлифованном камне. Подлинная послеисторическая живопись. Десятком сточенных лезвий выдолбленные рельефы строений, дерево, силуэты вымерших животных. Кто это поймет? Кому это будет интересно?
Истопник представил, как, спустя несколько тысяч лет, когда человечество догорит окончательно, а солнце гегемоном восстанет над миром – новая цивилизация будет рассматривать этот рисунок. Как будет ломать голову, или что-нибудь другое, пытаясь понять, что за диковинные существа когда-то населяли планету. Что это за фантастические фигуры – для чего они, почему они, что с ними стало. И какое же примитивное создание копошилось тут раньше, прячась в горе от жестокого светила, и втирало землю в канавки.
Человек движется вспять. Однажды, на заре существования, он выбрался из пещер, оставив по себе наскальные росписи. И теперь, снова загнанный в пещеры, человек закатный принялся за привычное дело. Что для него действительно важно – оставить малейший признак того, что он жил. Весточку, что он был. И был хоть и космической пылинкой, но пылинкой настоящей, созидающей, не напрасной.
Заставить себя рисовать. Выгрузить из памяти осколки прошлого. Не лелеять свою усталость и неуверенность. Просто стать и рисовать. У него так мало времени. И так много работы.
Истопник жадно потер ладонями лицо, мрачное и шершавое. Достал лезвие и приблизился к стене. От волнения затаил дыхание, не решаясь на первый изрез.
Нет. Слишком темно и неразборчиво. Ничего не выйдет. В пальцах дрожь.
В это время хмурое пространство продолжало сотрясать далекое ворчание Печи.
10
Вольфрамовое свечение тоннеля бросало мелкие, неказистые тени. Истопник взошел на ступень эскалатора, чуть проехал вниз, затем перешел на ленту, ведущую наверх.
Это был Стикс. Ступенчатый подъемник, вырытый в толще горы. Наподобие тех, что рыли для услуг метрополитена, или для шахтеров, но более широкий и пологий. Посреди попадались островки платформ, чтобы работяга мог изменить направление маршрута. Вдали, в сужающейся до черноты перспективе, находился Тартар. Верхний же отсек, до которого было несколько минут подъема, был своего рода зоной отдыха для рабочего класса. Местом разрядки, социальной активности, досуга. А еще тут была возможность выпить алкоголь.
Это место называли Олимп. Туда и направлялся истопник.
Вдали маячили тени других работяг. Они сидели прямо на ступеньках, понурив головы. Ждали, пока их дотащит неспешный Стикс. Каменистые стены были похожи на вспученные животы гномов. Нависали, вот-вот грозя обвалиться, или хотя бы проехать по лысине. Извилисто тянулись провода, местами прерываемые тускло горящими грушами лампочек.
С приглушенным грохотом эскалатор поднял истопника. Завернув за угол, он пошел навстречу нарастающему гулу голосов. Ходы вели к просторным, увешанным сталактитами, гротам. Везде попадались знакомые лица – изношенные, худосочные, потрескавшиеся. Истопник поблуждал среди компаний, на него поглядывали, узнавая.
По темным углам монументами стояли церберы.
Среди очередной кучки зевак, рассевшихся вокруг отесанных плит, он обнаружил Финикового. Тот о чем-то энергично спорил, размахивая руками.