Между ежами существуют две разновидности. Одна из них называется — собачьи ежи, другая — свинячьи. У собачьих круглая мордочка, они мельче, светлее, характер у них мягче, а потому их легче учить, и хотя брюнетка Катушка не принадлежала к кротким собачьим ежам, а отличалась крутым характером ежей свинячьих, мне пришлось пустить ее на сцену в крайне ответственной роли царственного Фердинанда.
Живо я прикрепил к иглам Катушки длинную сургучную саблю и пустил ее одну по дороге из грота. На первом же представлении в Москве я представил Катушку публике.
— Вот Кобургский Фердинанд, непризнанный в Европе талант, его длинный нос бородавками оброс. Как займется политическим вопросом, так останется каждый раз с носом.
Вот эта шутка и послужила концом моей живой комедии. Ежи были запрещены мне тогдашним царским правительством навсегда. Когда пришла зима и все мои артисты ежи залегли спать до весны, я понял, что мои труды с этим колючим народцем пропали даром…
Да, и наделал же мне хлопот этот беспокойный колючий народец.
Цирк блох
На одной из московских улиц, над дверями одного из магазинов, вдруг появилась гигантская вывеска «Цирк блох, первый раз в России дрессированные блохи, цена за вход такая-то», а около магазина уже выросла очередь. Здесь можно было видеть рваную одеженку рабочего, и залихватски надетый набекрень картуз хулигана, и бойкую мордочку уличного мальчишки, и нарядную даму с ребенком, и ученого, — все пришли посмотреть диковинное зрелище. В хвосте стоял и я. Наконец, очередь посмотреть чудо дошла и до меня. Блохи показывались на стеклянном столе; здесь была их арена. Я наклонился к столу и увидел знаменитых артистов. Их показывал немец.
Передо мной стояла маленькая бумажная карета, в оглобли которой запряжено насекомое. С величайшим трудом медленно движется усталая блоха, скользя по стеклу и таща карету. Ей, конечно, нелегко тащить эту тяжесть, но тонкий металлический волосок ее крепко держит. Я ясно вижу закулисную сторону представления.
Дрессировщик ловит самую обыкновенную блоху. Осторожно, с помощью увеличительного стекла, придерживает он ее особыми щипчиками и тонким металлическим волоском привязывает к бумажной карете, и дело кончено. Блоха, стараясь освободиться от тяжести, передвигает своими лапками и везет карету.
При чем тут дрессировка? Этот фокус можно сделать с любым насекомым без всякой науки.
Немец посмотрел на окружавших стол зрителей с торжеством:
— Номер второй, — сказал он важно. — Блоха-балерина танцует головокружительный вальс.
Глаза одураченных людей впились в стеклянный пол «блошиного цирка». В конусообразной бумажной юбочке блоха карабкалась по стеклу, скользила, стараясь освободиться из несносной бумажной брони и прыгнуть подальше от своих мучителей. Но юбочка не пускала, она же не позволяла ей упасть, и опять торжествующий взгляд предпринимателя…
— Третий номер. Блоха-мельник! — выкрикивает немец.
На стеклянном столе появляется бумажная мельница, и блоха привязана тонким волоском к шляпной булавке, острый конец которой немец держит в руке. Немец подносит к цепким ножкам блохи бумажную мельницу; блоха, почувствовав опору, начинает вертеть, передвигая в бумажной мельнице крылья.
Одураченная публика в восторге, а я стою и думаю:
— Где же здесь приручение, где дрессировка, где смышленость, разум?
И в то время, как я это думаю, за моей спиной раздается басистый голос:
— Немец, почем блоха?
— Я не торгую блохами, да разве их можно продавать? Вы ведь видите, они — ученые.
— А я хочу ученых.
И толстая, задыхающаяся фигура замоскворецкого купца с тройным подбородком и заплывшими жиром глазками проталкивается сквозь кучку зрителей к столу.
— Говорю тебе, что хочу блох ученых! Слава богу, с моими капиталами можно купить и ученых.
И он, пыхтя, вытаскивает из бокового кармана толстый бумажник.
У немца голос делается мягче. Он смотрит ласково на соблазнительный купеческий бумажник и пробует набить цену своим великим артисткам.