Человек часто не сознает, что, вздрагивая или убегая от животного, он дает право проявляться закону природы.
В течение моей долгой жизни среди зверей мне не раз приходилось, видя раскрытую пасть волка, всовывать в нее свою руку и хватать волка за язык именно для того, чтобы волк не укусил меня, и животное тотчас же пятилось назад, стараясь освободиться от моей руки.
Дикие животные никогда не кусают неподвижные предметы, которые видят в первый раз, но стоит только предмету начать удаляться, как животное тотчас бросится на него. На этом законе основана и игра с котенком. Если бумажка, к которой привязана нитка, шевелится, котенок играет с нею, но стоит только ей после самой горячей игры лежать на полу неподвижно, котенок грациозно и вяло пошевелит ее своей мягкой лапкой раза два и хладнокровно отходит прочь.
Кошка бросается на убегающую крысу и душит ее. Я научил крысу бежать навстречу к кошке, и кошка бросалась от нее на дерево.
О тех, которых напрасно презирают
Веселая Одесса была неузнаваема. Оживленные улицы ее местами точно вымерли. В кварталах, населенных еврейской беднотой, стоял плач. Санитары ходили по домам, записывали что-то в свои книжечки, а после их ухода из дверей грязных покосившихся домишек вырывались крики, рыдания, проклятия. Порою по улице пробегали босые, оборванные еврейки, вынося свой скарб, и метались, не зная, где его спрятать. А блюстители порядка, полицейские, обходя, эти маленькие приюты бедноты, бесстрастно говорили:
— Ничего не поделаешь. И не просите. Значит, дом номер четвертый сюда же. Придется сжечь весь, квартал.
Сжечь весь квартал! Оставить на улице, под открытым небом, тысячи несчастных еврейских семей…
И как ни умоляли бедняки пощадить их кварталы, полицейская власть стояла на своем:
— Нельзя. Слышали: приказ от самого градоначальника генерала Толмачева. Потому как зараза, чума. Поняли? Чума, и делу конец.
Слово «чума» было у всех на языке.
Ученые, полиция, градоначальник, — собирались на экстренные собрания, чтобы найти способ борьбы с чумою.
Вместе с истреблением бедных кварталов, где скученность жилья помогала распространению заразы, занялись истреблением крыс. Казалось, все в городе только и думали, что об охоте на этих маленьких грызунов. На каждом перекрестке продавались крысоловки; в каждой лавке на окне были выставлены объявления о верной отраве для крыс. На площадях и дворах крысы предавались казни через сожжение.
И эта охота и казнь увлекала не только взрослых; в ней участвовали и дети. Тяжело было видеть, как маленькие карапузики, с ясными детскими глазами тащили крысоловки, обливали пойманных крыс керосином и искали хворост, бумагу, щепки, чтобы устроить живой костер для казни несчастных пленниц, а потом как-то неестественно хохотали, когда живые факелы метались в проволочных крысоловках.
Так взрослые развращали детей, превращая их в мучителей…
Раз, возвращаясь из цирка домой, я увидел, как дворник обливает керосином и поджигает крысу. Я подскочил к нему, хотел отнять зверька, но было поздно; крыса пылала, а на очереди была другая, которая билась и хрипела в клетке, облитая керосином.
Я бросился к крысоловке и взмолился:
— Отдайте мне эту крысу; я помещу ее в свой зверинец… авось, она не принесет мне заразы…
Дворник согласился, и я унес зверька.
Жирная от керосина, перепуганная, с надломленным хвостом, крыса билась у меня в руках и старалась меня укусить. Но я не обращал на это внимания и окружил маленькую больную лаской и заботами.
Мне долго пришлось возиться над ее бедным надломленным хвостом, но еще дольше над ее дикостью.
Крысы отличаются хорошею памятью, и моя крыса, конечно, не могла забыть зла, которое ей сделал человек, а я был тоже человек, и потому она не решалась доверять мне.
У меня жило много дрессированных крыс; среди них были и родившиеся в неволе у меня в то время крысы 62-го поколения; мне редко приходилось дрессировать диких, и спасенная мною «Финька», как я назвал «толмачевскую» крысу, была не только дикой, но и напуганной.
Изо-дня в день я работал над укрощением нрава Финьки; я терпеливо приручал ее.
К Финьке я применял те же приемы дрессировки, что и к другим крысам, твердо помня свойство крысиной натуры, которое вообще очень затрудняет дело приручения: я никогда не забывал, что Финька принадлежит к крайне пугливым зверькам с необычайно развитым тонким слухом и обонянием. Но я решил во что бы то ни стало бороться с помехой, зная, что «привычка — вторая натура», и если я буду терпелив, то Финька перестанет бояться меня; если я буду наблюдать за особенностями ее крысиной природы, то не сделаю промахов, которые оттолкнут ее от меня.