– Ваша воля. – Госпожа Серебро не выглядела смущенной, но Яшма отметила, что уголки ее рта тронула едва заметная презрительная улыбка. – В любом случае на кухне вас ждет суп, – бросила дама, собираясь уходить.
– Госпожа, постойте. – Яшма сама удивилась тому, что осмелилась заговорить. Мать хлопнула ее по плечу в надежде приструнить дочь, но Яшма продолжила: – Я готова остаться и стать вашей ученицей… Мама, все в порядке. Я это сделаю.
– Цыц. Ты не понимаешь, о чем идет речь, – шикнула на нее мать. Если бы они были с дочерью с глазу на глаз, то Яшма услышала бы длинный поток непристойностей на тему того, чем занимаются женщины, зарабатывающие на жизнь своими промежностями. В присутствии же госпожи Серебро мать ограничилась тычком Яшмы меж лопаток, выглядевших как сложенные остренькие крылышки так и не оперившейся птички.
Госпожа Серебро улыбнулась, будто бы внимала невысказанным мыслям.
– Да, то, чем мы занимаемся, – дело далеко не для всех. Знаешь ли ты, что именно представляет собой наше занятие?
Зардевшаяся Яшма кивнула. Подруги, чьим сестрам выпало вступить в брак в возрасте 14–15 лет, рассказывали ей, что именно происходит в брачную ночь. По всей видимости, малоприятное времяпрепровождение, но от одной мысли о нем у нее сводило ляжки. В любом случае тело подсказывало, что не было особой разницы в том, произойдет это действо с одним мужчиной за бесплатно или с множеством мужчин за деньги. По прошествии нескольких лет Яшму все равно бы отдали замуж тому, кто предложил бы за нее большую цену. Например, сельскому врачу, который неустанно подыскивал пару болезненному сынку. Яшма даже ощущала сострадание к молодому человеку, но столь же ясно чувствовала, что любая участь лучше брака с олухом, чьи сжатые в клешни руки были мало пригодны для ласк. Такому мужчине она была бы на самом деле не женой, а сестрой, позже – даже матерью.
Пятьдесят вон – это в два раза больше, чем даже доктор был готов отдать за нее. И этих денег ее семье хватило бы надолго: и на небольшой участок от хозяина земли, и на молоденького петушка, и целую кучку здоровеньких курочек в придачу. Им не пришлось бы больше отправляться спать на пустой желудок. Мальчишек можно было бы отправить в школу, а младшей дочке подыскать достойную пару из уважаемой семьи землевладельцев. Но только при одном условии – никому в деревне нельзя было прознать о том, что Яшму продали в куртизанки.
Яшма практически увидела воочию, как проносятся эти образы в помутневших глазах матери, слишком уставших даже для того, чтобы проливать слезы. Госпожа Серебро подалась вперед и взяла мать за руку. Та не отстранилась.
– Поверьте моему опыту. Даже девочка, всю жизнь прожившая в монастыре, может стать куртизанкой, если это ей предначертано судьбой. А зачастую – скорее даже гораздо чаще – бывает наоборот. Если Яшма не предназначена для этого, то она в любом случае отыщет иной удел, даже если вырастет и обучится при кибане[11]. – Мягкая улыбка снова тронула уста госпожи Серебро. – Я вряд ли смогу оказать на ее будущее какое-либо влияние.
До прибытия в дом к госпоже Серебро Яшма никогда прежде не видела себя в зеркале. Размытые отблески, которые она могла мельком увидеть на металлической поверхности раковин, не могли вселить в нее особую гордыню. У девочки была матовая гладкая кожа желтого оттенка свечного воска. Глаза у нее были небольшими, но очень ясными. Над ними черными крыльями примостились пушистые ресницы. Если бы вы пристально вглядывались в личико Яшмы, то заметили бы, что радужная оболочка ее левого глаза была совсем чуточку смещена от центра наружу. В ее взгляде было что-то рыбье. Губы девочки были пухлыми и красными даже в отсутствие помады. Искреннюю улыбку с небольшим налетом озорства можно было бы назвать очаровательной, если бы не обрамлявшие ее неоспоримо кривые верхние зубы. В облике девочки были и другие особенности, которых у более близкой к совершенству девушки вы бы не обнаружили. В целом же Яшма относилась к той категории только вступающих в подростковый возраст юных дев, которые зависли ровно посередине между невзрачностью и неотразимостью. Ее это, однако, не беспокоило, особенно в свете того, с какой подозрительностью мать воспринимала красоту как таковую.
С неменьшим сомнением ее мать относилась и к чрезмерной грамотности, которую она считала пороком для девочек. Яшме было дозволено проучиться лишь один год в том сарае, который служил всей деревне школой и в который разом сгоняли учащихся всех возрастов, от 5 до 20 лет. Но даже при таком хаотичном приобщении к знаниям Яшма извлекла из обучения гораздо больше, чем основы арифметики и азы письма, которые мать уже считала излишеством. Благодаря занятиям Яшма перестала воспринимать себя лишь предметом домашнего обихода, ничем не лучше, чем печка или тяпка. Просвещение как раздвинуло, так и сузило горизонты девочки. Она была ошарашена собственным чувством неудовлетворенности сложившимся порядком вещей. Собственно, именно в этом и заключается опасность учения. Если бы девочке вздумалось озвучивать во всеуслышание все, что витало в ее голове, то мать лупила и щипала бы ее гораздо чаще, чем обычно. При прощании этот страх даже удержал Яшму от слез, которые могли бы вызывать гнев – или удовольствие – матери.