Между тем Карл спрашивал всех встречных на перроне:
— Вы не знаете, в каком вагоне приехали медвежата?
И все показывали рукой в хвост состава.
Мальчики шли всё дальше и дальше. И вдруг строгий оклик:
— Слава, ты что здесь делаешь?
Слава обернулся. Ну, так и есть — Егор Исаевич.
— А ну рассказывай: убежал?
— Убежал.
— Так там же волнуются, ищут!
Слава пожал плечами, что должно было означать: «Не знаю. Может быть».
— Безобразие, — возмущённо сказал Дидусенко. — А это кто?
— Мой товарищ, Карл.
— Значит, ты успел и переводчика себе найти или это твой гид? Ну хорошо: всё ясно. Я пойду звонить в гостиницу, а тебе нужно посмотреть мишку. Вот этот вагон рядом. Иди смотри. Убедишься, что это не тот, которого ищешь. Там возле вагона и стой. Вернусь и отправлю тебя в гостиницу. А суд и наказание — это ты получишь там, в гостинице. Я тебе не судья.
Слава молчал. Он думал о том, что если сейчас найдёт своего Мишку, всё будет так чудесно, что Федотов простит его бегство. А если Мишка не тот, тогда… Что будет тогда, об этом не очень хотелось думать…
Карл между тем тянул Славу за руку:
— Идём, ну идём же — вот он, твой мишка.
Карл слышал весь разговор с Егором Исаевичем, должно быть, всё понял и тоже хотел, чтобы нашёлся тот мишка и чтобы под это списали все Славины грехи.
Но ведь не всегда бывает, как хочется. Мишка оказался не тем, совсем не тем. Он был и цвета другого, и белых погончиков не имел, и вообще, как показалось Славе, никакой в нём не было симпатичности — того, что в его Мишеньке было хоть отбавляй…
В гостиницу Славу отвёз Егор Исаевич. Дорогой молчали. Карлу Слава написал свой московский адрес, а толстячок дал ему свой берлинский. Бумажку эту Слава не спрятал, держал перед собой в руке, будто была она, бумажка эта, оправдательным документом…
Нет, Федотов долго Славу не ругал и, конечно же, не пилил. К счастью, только-только успели обнаружить, что Слава исчез, как позвонил со станции Дидусенко. Но то, что сказал Славе Яков Павлович, пересказывать не стоит. Слова эти были очень горькие, и Слава понял, что быть самостоятельным — это значит быть дисциплинированным. А не наоборот. И ещё он понял, что Федотов говорит мало, но веско: выкинь Слава ещё раз такую штуку, придётся ему возвращаться домой. И — немедля.
— Ну, а теперь, — сказал Федотов в заключение короткого, но крепкого внушения, — ты пойдёшь после обеда с переводчицей в зоопарк. Может быть, там найдётся твой мишка.
У входа в зоопарк
Весна чувствовалась в зоопарке больше, чем в городе. Здесь деревья были уже не в серо-зелёной дымке, а шелестели молодой листвой, и вокруг на полянах ярким ковром расстилалась светло-зелёная трава и птицы пели, присвистывали и щёлкали на все голоса.
Слава пришёл сюда во второй половине дня, когда вся группа закончила осмотр города и музеев.
Назавтра рано утром туристы выезжали дальше по городам ГДР. А сейчас, пока путешественники готовились в путь, складывали чемоданы и всякое такое, Слава с переводчицей Маргит отправился в зоопарк.
Эта Маргит говорила по-русски с чуть только заметным акцентом. Она окончила Институт иностранных языков по русскому отделению. И вообще, когда она говорила по-русски (а с туристами она всё время так разговаривала), не отличить её было от русской девушки: круглолицая и светловолосая. У нас в Москве её никто за немку и не принял бы.
Маргит эта была очень добрая, заботливая, всё старалась объяснить, растолковать. Она всё время что-то делала — совсем без отдыха: рассказывала туристам, что вокруг, для кого-то бегала в аптеку, кому-то доставала словарь, с кем-то писала письмо по-немецки…
— Эта Маргит никогда не устаёт? — спросил Слава как-то Якова Павловича.
А он сказал:
— Она всегда такая. Мне её рекомендовали и нашу группу экскурсоводом-переводчиком. Это она подрабатывает в каникулы. А зимой учится в институте и там также всё время в работе. Она у них отличница и комсомольский секретарь, и стенгазету рисует. На все руки мастер.
— Да, — сказал Слава, а потом у него вырвалось: — Немка.
— Что ты хочешь этим сказать? А? — Слава почувствовал, что Федотов был зол. — Немка? Ну и что?
А Слава всё-всё понял, и ему, по правде говоря, стало так стыдно, что он только прошептал:
— Ничего.
Бывает же такое, что люди недоговорят что-то, но поймут, всё поймут, что хотели сказать. И Слава тогда понял, что Яков Павлович хотел сказать: «Да, немцы стреляли в меня, и я в них стрелял. То были наши враги, а это наши друзья».