– Вот бы посмотреть!
Торнаде не хватало определенности. А в этих вещах Пеире был шокирующе точен. В самом деле, кому скажешь: «Лети, друг…» – если друга нет? А песню исполняешь сам да к тому же впервые. Ему нравилось отделывать торнады так, чтобы это не было пустой данью традиции, не формальным обращением к первому исполнителю и даже не зарифмованной подписью, удостоверяющей, что песня спета. Трудный стиль, в котором он преимущественно работал, обыкновенно называли закрытым, потому что его мастера придавали особое значение словам и не спешили делиться своими открытиями, подолгу исправляя и углубляя огромное число смыслов. Разумеется, у такой игры были ценители, знающие, прошедшие ту же школу в кругу темных певцов. Их уважали, с ними советовались. Но больше этих ценил таких ценителей, знатоков совсем не последнего разбора, у которых закрытый стиль пользовался безграничным доверием, которые ценили в нем не столько скрытые игры значений, сколько то, ради чего ведется игра. Пеире редко встречал таких людей. Бельчонок однажды спел его песню священнику, который еще не жил, а потом прислал к Пеире мальчика сообщить, что тот из таких. Мальчик оказался совершенно живой, и Пеире не сразу понял из его слов, о чем это ему вещает Бельчонок.
Торнада у Пеире играла не значениями и смыслами, как бы прихотливо ни преломлял он их в песне. Ему казалось важным установить ценность вещей, а в его распоряжении иногда было всего три рифмы, и если их было пять, то это оказывалось настоящей роскошью. Трудность в том, что сам Пеире ценности вещей не знал. Знал он про нее только то, что она изменяется, и тем решительней, чем тверже ты ее устанавливаешь. Так было наяву, так было во сне сочинительства, мало похожем на явь только с первого взгляда. Но нередко Пеире удавалось добиться того, что торнада отменяла этот разрушающий закон.
– И чем? Простым обращением к самому себе, – удивлялся Арнавт. Это было, когда молодой певец несколько поседел и после смерти сделался вторым мужем Элеоноры.
– Непостижимо, – соглашалась Элеонора, стареющая Элеонора, – а на вид-то казалось, что он просто забавляется. Придумает себе сеньяль и обернется жонглером собственной песни. Поет ее как чужую, только и всего. Отчего так было, что в момент исполнения песни, я хочу сказать, в момент первого ее исполнения, всем нам казалось, что это не он ее поет? Мы его не узнавали.
– Отчего так, Пеире, – спросила одна сеньора (это был молодой Пеире, а сеньора скрылась за сеньялем), – когда я слушаю твою песню номер четырнадцать, из тех, что несомненно обращены ко мне, я себя не узнаю? Ведь вот она я какая. (Платье было тотчас же сброшено, давая дорогу новым запахам – луга, мыла, теплой тинистой заводи, из которой брали воду для ванн и омывания. Пеире увидел мелкие, зеленые, сине-зеленые водоросли, которые лепешечками пристают к коже – такая там вода.)
Глядя, не отрываясь, на несколько смуглую от света лампы даму, Пеире сказал, как оно и было:
– Сам-то я считаю четырнадцатую песню пятой.
– Что с того, пятой или четырнадцатой? – спросила она, протягивая руку за гребнем, на спинке которого двое всадников топтали очень большую фиалку, а рыба и выдра сплетались в игре, ничуть не похожей на охоту.
– Это песня о плоти, а у нее пятое место.
– Пятое? Только пятое? (Молодой Пеире был терпелив и не терял головы.)
– Первое – это профиль, второе – это поступь, третье – это жест, четвертое – это улыбка и все, что во рту, а пятое – это плоть, ее формы, тепло и нежность.
– На четырнадцатом месте что же там?
– Поступь.
– Как, опять поступь?
– Да, только моя, удаляющиеся шаги.
– Отчего же так, Пеире, когда я слушаю твою песню номер пять, я себя не узнаю? Ни этого, ни вот этого?
– Ты себя и не узнаешь. Так полагается. У этого и у этого, у всего есть свой сеньяль.
– А это как называется? Ну скажи…
– И у этого свой сеньяль.
Стареющий Пеире давно упразднил для себя этот порядок приближения. Дама ли оказалась болтливой, или догадливых стало больше… Но, может быть, ему самому надоело.
Жонглер из Британии, тот хоть и позволял дамам гладить по спине своего сокола в красном колпачке, сам никогда им даже не улыбнулся и не преклонил головы ни перед одной из них. Такое могли бы расценить как неучтивость и неразборчивость в искусстве нежных отношений. Но сеньор дал этому другое объяснение, и толки прекратились.
– Жонглер Мелиора из Британии представляет изобретательное искусство самого Мелиора и его поведение – это часть игры, прелюдия. Будем ждать конца состязаний. Явится нам под конец сам Мелиор или Мелиорова учтивость, я пока этого не знаю.
Дамы и рыцари сошлись на том, что сокол был нежным и сильным на ощупь, а птицы, которых приносил жонглер, вкусными…
– Сеньор проявил самую лучшую часть учтивости – возможность все учитывать, – сказал князь Блаи.
Арнавт подолгу разбирался с одним руководством у себя в комнате. Это руководство, подобно многим другим, было устным и очень конкретным. Смешно, конечно, но Арнавт получил его в прошлом году и не успокоился, пока не запомнил слово в слово. Так и нужно запоминать. В этом году на состязании певцов он попытается использовать манеру Пеире, пеструю и темную, но в будущем от нее откажется, слишком уж трудно всему подобрать сеньяль. Дважды в день он прохаживался темным переходом, о котором мы уже знаем. На нем был халат, подаренный сеньором князю Блаи (зеленый и с серебром). Никто не посмел спросить, как у него оказалось восточное платье. В те времена он был так красив, что сеньор особенно ради него вспомнил об Антиное, рыцаре императора Адриана, который оказался переодетой дамой, и рассказал собравшимся дамам всю ее историю. Это случилось в полдень, на лужайке, под восточной стеной. Трава под ногами дам цвела так густо, а розовые цветы так благоухали, что история рыцаря Антиноя показалась дамам вполне куртуазной. Арнавт был замечен слугами другого замка, но на этот раз никакой ошибки не произошло. Сеньор другого замка тоже знал историю рыцаря Антиноя, но рассказал ее как-то не под той стеной. При виде Арнавта он вспыхнул: