Жюли-Мари садилась на водительское место, поправляла зеркало и заодно проверяла, как там веселая семейка. Направление всегда было одно – море и горы, другого она не знала.
Она вставляла ключ в замок зажигания, чертыхалась, когда отсутствующий двигатель начинал чихать и не желал заводиться, потом облегченно вздыхала и бралась за баранку, которую только она и видела. Брат с сестрой оставляли за спиной ферму, Пюи-Ларок, знакомые поля, и Жером слушал, как Жюли-Мари расписывает окрестный пейзаж, деревни троглодитов, вулканы, плюющиеся пеплом и лавой, озера со сверкающей гладью вод, над которыми прыгают серебристые летающие рыбы, огромные серые города, взметнувшиеся в небо по воле человека, крутые гранитные опрокидывающиеся в море берега. Они с риском для жизни мчались по серпантину, Жером внимал, Жюли-Мари рулила. Он смотрел через окно на райский сад, но видел только старый хлам и часто засыпал, а когда открывал глаза, сестры рядом не было.
Иногда Катрин и Габриэль звали их со двора, нарушая волшебство момента, но мальчику все равно казалось, что он и правда путешествовал сквозь пространство и время, по разным измерениям и бескрайним мирам.
Бывало, Жюли-Мари вела машину, а Жером хватал кукол за волосы, бил их об стекла и сиденья. Она включалась – ругала их, грозила: не успокоитесь, остановлюсь на обочине и высажу вас! Слова у нее не расходились с делами: она резко тормозила, выскакивала и рывком открывала заднюю дверь, садилась и приказывала Жерому: «Снимай штаны!» Он ложился ей на колени и получал трепку под скороговорку ты-пло-хой-маль-чик. Точно так же она отчитывала кукол, когда те не желали есть кашу из грязи. Жером от полноты чувств махал руками, а куклы смотрели на него с показным безразличием и улыбались уголками губ.
Ты-очень-очень-очень-плохой-маленький-мальчик.
Жюли-Мари везде ходила в бледно-розовой пачке, купленной Катрин на гаражной распродаже. Она мечтала заниматься классическим танцем вместе с одноклассницами, но для этого пришлось бы дважды в неделю отправляться после уроков в Пюи-Ларок, а провожатых не находилось – всем было некогда.
Жером лежит лицом вниз на кровати сестры, вдыхает ее аромат и вспоминает, как она пересекала двор вдоль и поперек кошачьим шагом, как прыгала по-оленьи, а собаки весело лаяли и бегали вокруг.
Мари-Жюли преподавала балетные па куклам и не задумываясь била их палкой за рассеянность или неправильную позицию. Она вешала задник из старой простыни, набрасывала тряпки на лампы, добиваясь желтого освещения, и просила брата участвовать, а сама подавала реплики и повторяла движения, которых нахваталась тут и там.
Она напоминала сломавшуюся балерину из музыкальной шкатулки прабабушки. Раньше Элеонора заводила механизм, и куколка крутилась на одной ноге, а теперь хранится на полке между запылившимися фарфоровыми котятами. Может, у механизма Жюли-Мари тоже кончился завод, сорвалась пружина? А что стало с бледно-розовой пачкой? Наверняка спрятана в одной из коробок, стоящих в глубине шкафа.
Разве с ним, Жеромом, случилось не то же самое? Разве не похож он на сломанных кукол, сидящих на ковре? Нежеланный, устарелый, такой же, как все те вещи, которых она теперь стыдится, считает детскими, а потому глупыми… Жюли-Мари предпочитает мальчиков со стороны… А спектакли она перед ними разыгрывает? А чувственные танцы танцует? А жесты повторяет понарошку, для вида, как раньше заставляла брата целовать свой кулак? Собери пальцы вместе, поднеси ко рту, высунь язык и закрой глаза. Начинай лизать. Медленно. Я же сказала – закрой глаза!
И Жером тренируется – на кулаке, на отверстии, проделанном в коре дерева, на трещине в камне, на легавом псе, который в восторге лижет ему лицо мягким розовым языком.
– Что это ты делаешь, маленький свиненок?
Жюли-Мари сунула голову в одну из собачьих будок, куда залез Жером (тогда он еще помещался внутри и мог вытянуться на соломе и старых вонючих подстилках). Он смотрит на сестру и даже не думает убрать руку от собачьей мошонки, которую тискает по очень простой причине: псу это нравится. Жюли-Мари грозит ему пальцем, хмурит брови, ругает, тянет за ногу наружу.
Как узнать, что хорошо, а что плохо? Собаке хорошо, так? Это хуже, чем совать язык в свой кулак или лизать между атласными бедрами сестры, когда она соглашается лечь в траву на поле и спустить трусики до коленок, покрытых корками и шрамами?