Элеонора больше не различает месяцы и времена года. Она делает что должна, но без особого усердия: кормит птицу, наливает воду кроликам. Мать больше не отдает распоряжений. Она следит, как призрак дочери совершает привычные движения и жесты, словно боится, что та исчезнет совсем.
Солнце освещает двор фермы в ясные дни осени и весной, когда цветочная пыльца золотит рассветы.
Начинают возвращаться мужчины. Они оставили на фронте руки и ноги, оторванные снарядами, погубленные гангреной, а теперь выходят на поля и привыкают управляться одной рукой, ковыляют по земле-кормилице на одной ноге. Их жены «приручают» культи, дотрагиваются кончиками пальцев до бледных швов, превозмогая отвращение.
Слизни подточили трухлявую скамейку, на которой первыми весенними вечерами сидел покойный отец. Теперь она наполовину засыпана землей, окружена крапивой и одуванчиками.
Однажды утром, в конце мая 1917 года, Элеонора останавливается взглянуть на останки скамьи. Прогнившая черная доска торчит из травы. Девушка берется за край, тянет и выламывает ее. В открывшейся яме, на том месте, которое составляло для фермера с дочерью целый мир, копошатся мокрицы и сколопендры, а между бледно-зелеными корешками сверкают полупрозрачные яйца улиток. Пахнет плесенью и грибницей. На мгновение Элеоноре чудится аромат отцовского трубочного табака. Нет, это тянет дымом с соседней фермы. Она больше не маленькая девочка, сидевшая на скамейке рядом с любимым папочкой и прижимавшаяся к его большому измученному телу. Элеонора не может поручиться за свою голову и не взялась бы пересказать события, случившиеся после смерти отца. В нее как будто вселилась чужая память. Она живет, таща за собой чьи-то – чьи? – воспоминания. Перед мысленным взором всплывают картины, и разум хочет, чтобы они неопровержимо подтверждали реальность прошедшего. Увы, все так хрупко, что начинает расслаиваться, испаряться, подобно сну или миражу, стоит попытаться уточнить контуры. Может, никакой маленькой девочки не было? Или она все тот же тощий угрюмый подросток, перетаскивающий себя из одного дня в другой, ничем не отличающийся от предыдущего?
Элеонора несет доску к задней стене фермы, что было сил швыряет ее в заросли и вслушивается в шуршание высокой травы. Вдалеке, по дороге, ведущей к ферме, едет машина. Дневной павлиний глаз[43] порхает над одуванчиками, а ветер играет его усиками. Бледные тени облаков гоняются друг за другом по земле. На конек крыши приземлилась ворона и раскаркалась, как безумная пророчица. Элеонора оборачивается, вытирает ладонь о юбку, идет вдоль глухой стены. В огороде фермерша обрезает увядшую ботву. Маленькая темная фигурка во вдовьем платке наделена хрупким изяществом, неожиданным в старой женщине, которую мучат боли в суставах. Дочь несколько секунд смотрит на мать, заворачивает за угол, направляется к дому и вдруг замечает мужчину. Солнце слепит глаза, и она приставляет ладонь козырьком ко лбу, чтобы яснее разглядеть силуэт в облаке пыли. Человек поворачивается, смотрит на мирный двор. Он в чистой форме и голубой шерстяной шинели, застегнутой до самого воротника френча. У ног стоит небольшая, явно легкая укладка. Его вогнутый силуэт отражается в вороньем глазу. Офицер, Элеонора, окружающий мир застыли. Время больше не агонизирует, этим ранним утром оно готово снова отправиться в путь. Наконец мужчина делает несколько шагов, солнечные лучи освещают его, и сердце Элеоноры взрывается. Как она его узнала? Как назвала заветным именем этого человека с «заштопанным» лицом, больше похожим на примитивную варварскую маску? У нее внутри разливается что-то густое и холодное, наверное, так бывает при ударе.
Марсель хватает ее за руку, прижимает к себе. До войны у него было детское лицо, теперь он и на человека-то не похож. Рыжая борода наполовину закрывает щеки, но левая сторона состоит из нагромождения келоидных рубцов, гладких и лаково-блестящих, обесцвеченных и вздувшихся. Развороченная скула стала впадиной под слепым глазом – пустой глазницей, накрытой пришитым веком. Щеку перечеркивает шрам, спускающийся на подбородок и шею. Он прерывисто дышит, угол рта судорожно дергается, когда из горла Элеоноры вырывается стон, гортанная жалоба, хриплый болезненный крик. Марсель вдавливает ее лицо в воротник шинели. Аромат сена, животных, женского пота перебивает смешанные запахи эфира, морфия, камфорного масла, холодного пепла и водки.