– Что ты сейчас сказала? – задушенным голосом переспрашивает Элеонора.
Вдова поворачивает к дочери изможденное лицо. Кажется, она ее узнает.
– Повтори! – приказывает девушка.
Старуха с задумчивым видом качает головой.
– Он его сожрал… Зверь сожрал его с потрохами… Ни крошечки не оставил…
Боль дает Марселю редкие минуты передышки, но никогда не проходит совсем, притупляется, становится далеким эхом, звучит под сурдинку в такт пульсу в агонизирующих нервных окончаниях. Он чувствует ее даже во сне, как отдельное существо-паразита, которое то цепляется за собранную из осколков челюсть, то проникает в шейные позвонки или в сухожилия, потом перебирается в костный мозг и питается им, а когда затихает, оставляет в душе пустоту и ужасное послевкусие.
Марсель прислушивается к этой тошнотворной обезболенности, замечает первые признаки следующей смертоубийственной волны, готовой накрыть его. Боль представляется ему костлявым существом, этаким подобием кариеса, уничтожающим верхнюю челюсть и скуловую кость.
Марсель отказывается уступать боли жизненное пространство, не сдается, не желает становиться беспомощным калекой. Он расширяет пределы терпения, пашет, вскапывает, считая каждое физическое усилие ударом по врагу. Иногда – в поле или в сарае – он падает на колени и сдавливает ладонями готовую взорваться голову. Прижимает к виску молоток или лезвие серпа в надежде хоть на мгновение заморозить боль. Его слюнные железы плохо функционируют, это началось сразу после ранения и так и не наладилось, приходится глотать слюну литрами или все время сплевывать, даже ночью. Он ощупывает языком десны, припухлости, бугорки и шишки на пересаженной с ноги кости. Табак слегка обезболивает слизистую, и бывают дни, когда Марсель выкуривает по три пачки сигарет. Боль отравляет редкие часы отдыха, проникает в сны и всегда возвращает его в одни и те же места, в одни и те же минуты, насылает кошмарные видения. Он осторожно нажимает на щеку, тщетно уговаривает нервы и мышцы успокоиться, бьется затылком о спинку кровати, выбегает освежиться в ночь, достает из колодца ведро и опускает голову в воду. Марсель бродит по двору, по дорогам и полям, в шляпе и ночной рубахе, кое-как заправленной в штаны. Больше всего он напоминает буку, которым пугают детей. В темноте ему иногда встречаются другие фронтовики, они здороваются и расходятся: один – мучимый болью, другой – терзаемый призраками. Их одиночества предпочитают держаться на расстоянии друг от друга.
Алкоголь коварен: иногда опьянение утишает боль, но чаще усиливает страдания, скручивает, не дает дышать. Он засыпает под деревом, в собственной блевотине, с разбитыми в кровь костяшками пальцев (видимо, дубасил кулаками по коре). Военные хирурги удалили осколки коренных зубов, вычистили из десны кусочки эмали, вытащили корни. Иногда ему чудится, что зубы перемололи, слепили заново и вставили в развороченную глотку.
За закрытой дверью своей комнатенки Марсель грызет пряную гвоздику, и Элеонора, придя утром убираться, находит окровавленные черешки в миске под матрасом. Она садится, зажимает рот ладонью, чтобы не дать вырваться крику. В пять утра Марсель выходит из дома, будя петуха на жердочке, взваливает на плечо первый попавшийся инструмент и отправляется на свидание с землей. Зимой, выковырнув круглый промороженный голыш, он обтирает его о штаны, оглаживает, будто шлифует в ладони, кладет в рот между вялыми деснами и наслаждается секундами передышки.
Марселю не пришлось просить Элеонору избавиться от зеркал, она сама сняла их, завернула в полотенца и убрала в шкаф, на нижнюю полку. Себе она оставила совсем маленькое зеркальце, круглое, с потемневшей амальгамой, но и в нем она видит не семнадцатилетнюю девушку, а начинающую стареть сухопарую фермершу лет двадцати пяти с грубыми чертами лица.
Элеонора может рассмотреть себя обнаженной, только опустив глаза вниз на маленькие груди с широкими коричневыми сосками, на белоснежный живот, округляющийся ниже пупка, густые темные волосы на лобке, скрывающие неутоленное желание. Уродство Марселя не имеет значения, она еще сильнее любит его за изувеченную молодость. От религиозного воспитания в Элеоноре остались только тяга к самопожертвованию, чувство вины и верность безнадежному делу. В страдании заключается неиссякаемый источник ее самоотречения и преданности. Она принимает все – сломанное тело, непонимание, молчание.
Марсель теперь не бывает с Элеонорой нежен. Не берет ее за руку, отворачивается, проходя мимо. Они не разговаривают – обмениваются короткими сухими фразами. Она успокаивает себя – «мы так хорошо знаем друг друга, что слова ни к чему…»