Жером останавливается перевести дух. Лежащая перед ним природа выглядит нереальной, застывшей в молочном лунном свете, прозрачно-бледной и очень тонкой. Холмы чередуются с темными низинам, откуда пахнет перегноем, напоенными водой растениями и навозом. Ребенок замер, он сейчас похож на маленького феодала, наслаждающегося видом своих владений. Еще миг – и он исчезает в зарослях.
Рассветное апрельское утро. Струится, волнуясь, зелень долины, змеится серая муниципальная дорога, похожая на медяницу1 во мхах. День только-только занимается, открывая миру сиреневое весеннее небо в редких облачках. Вдалеке, над крышей, тянется вверх припозднившийся дым, кое-где на ветвях деревьев еще клубится туман.
В мансарде просыпается Анри. Он упирается взглядом в потолочные балки, смотрит в окно на выступ крыши сарая, где сидят грачи. От их хриплых криков на душе становится еще тяжелее.
Уже много недель лихорадка не спадает. Субфебрильная и вполне переносимая вначале, теперь она терзает его днем и ночью. Сны стали расплывчатыми, превратились в нагромождение галлюцинаций, поток слов, мест, загадочных лиц. Анри так сильно потеет, что по утрам пижаму можно выжимать, и его все время мучает жажда. Он проводит ладонью по холодным влажным простыням, вздрагивает, ощупью находит на тумбочке ибупрофен, аспирин и парацетамол, которые принимает от головной боли. Тыльная сторона ладони касается рамки с маленькой черно-белой фотографией, с которой на него смотрит покойная жена Элиза. Бумага пожелтела, образовав вокруг ее фигуры подобие нимба.
Элиза одета в старенькое черное платье, она сидит на скамье под кудрявым бархатистым орешником, и дерево ласкает тенями ветвей ее обнаженные руки. Мимо пробегает их старший сын Серж. Руки Элизы – Анри помнит, что у нее всегда были короткие ногти, – лежат на округлившемся животе. Ему кажется, что он помнит то мгновение покоя в разгар лета, вес фотоаппарата в руках, давление ремешка на плечо, испарину на коже.
Фотография – последнее изображение жены, сохранившееся у Анри, один из немногих снимков, которые он сделал новеньким «Атофлексом» – ему тогда вдруг захотелось запечатлеть память о семье. Вещную память – кухню, раковину, подсвеченные солнцем и до невозможности прекрасные волосы Элизы, свет и тени мирной жизни. Он помнит насмешливую снисходительность жены – чем бы дитя ни тешилось… – ее смущение перед объективом, призванным обессмертить лицо, тело, мимику. Следующей осенью, когда она умерла родами Жоэля, их второго сына, Анри забросил фотоаппарат: мысль о том, что от живой женщины останется только несколько карточек размером 6 х 6, показалась ему невыносимой. И он засветил пленку.
У него нет ни одного снимка сыновей. Их общая, семейная история являет собой череду неуловимых мгновений, хранимых хрупкой, неверной памятью. Подновленный портрет отца в три четверти оборота хранится в сундуке у Элеоноры.
Анри обводит пальцем лицо Элизы на фотографии. В ее глазах тревога, но он не помнит, что беспокоило его жену. Ему шестьдесят, а Элиза осталась навечно двадцативосьмилетней. Знал ли он ее по-настоящему? Или живет с придуманными воспоминаниями, которые тем не менее неотступно его преследуют. Анри опрокидывает рамку лицом вниз.
Он садится на край кровати, прижимает два пальца к сонной артерии и считает пульс. Массирует лимфатические узлы, вылезшие за ночь под челюстью – они не болят, методично проверяет плотность остальных, идущих от паховой складки до середины бедра.
Анри дышит медленно, пытаясь разомкнуть объятия тоски и страха. В гардеробном зеркале отражается его крупное недоодетое тело. Борода – соль с перцем – закрывает щеки, руки по-прежнему крепки, но бицепсы сдулись, конечности лишились растительности, живот обвис. Предплечья, ягодицы и ноги расцарапаны ногтями – он все время чешется.