Анри раздвигает двери, и лица фермеров обдает густой кислый пар. С потолка на свиней льется бледный свет, они напирают на решетки загонов, встают копытцами на кормушки, карабкаются друг на друга, царапая спины и бока, бодаются головами и исходят голодной слюной. Братья толкают перед собой тележки, разойдясь по разным проходам, и окунаются в аммиачную вонь – запахи мочи, фекальных масс, щедро «сдобренных» желчью, и животного пота.
Серж и Жоэль с трудом вытаскивают ноги из навозной жижи, текущей по полу. Они то и дело останавливаются, зачерпывают ведрами корм и привычным движением высыпают в лотки. Животные набрасываются на еду, и очень скоро воздух становится непрозрачным, зерновая пыль липнет к потным лицам мужчин, к их волосатым предплечьям, забивается в носы, глотки, бронхи и припудривает тушки животных.
Постепенно крики уступают место довольному хрюканью и чавканью, но шум все равно стоит отчаянный. Братья молчат – их голосам не пробиться сквозь нескончаемый, буравящий виски визг-гвалт, призрак которого будит их каждую ночь.
А вот голос Анри, оставшегося у входа в свинарник, перекрывает крики животных. Он следит взглядом за работой сыновей, нервно шарит по карманам в поисках сигарет и, почувствовав внезапный приступ головокружения, прислоняется к стенке. Только бы Жоэль и Серж не заметили… Его лихорадит, глаза продергивает тик, и он кладет на веки влажные ладони. Визг свиней терзает слух, снова появляется зуд – на этот раз чешутся бедра, и он безуспешно скребет ногтями толстую ткань комбинезона.
Решив не закуривать, Анри входит в свинарник.
– Меняй солому, – командует он, не глядя, кто из сыновей выполнит приказ.
Серж и Жоэль одновременно толкают двери в конце проходов, наклоняются и выходят на задний двор. Неподвижно стоят метрах в десяти друг от друга, сморкаются, дышат полной грудью. Серж достает фляжку, делает несколько глотков. От навозной ямы поднимается пар, на черной неподвижной поверхности плавают ядовитые фрагменты.
Замкнувшиеся в себе братья идут вдоль стены свинарника к навесу, под которым хранятся тюки соломы. Загружают тачки и возвращаются в разогретое дыханием свиней помещение. Они бросают в каждый загон по охапке, и животные тотчас начинают топтаться на свежей, чистой соломе. Анри идет по одному из проходов, проверяет каждый загон под взглядом Жоэля, вдруг останавливается, перешагивает через решетку, наклоняется, оборачивается к сыну и подзывает его раздраженным жестом.
Жоэль подчиняется, заведомо смиренный, угодливый. На отца он не смотрит, сжатые в кулаки руки неподвижно висят вдоль тела.
– Может, объяснишь, что этот хряк делает среди самок? – язвительным тоном интересуется Анри.
Сын бросает взгляд на хряка, затесавшегося куда не надо и отчаянно пытающегося избежать контакта с Двуногими. Жоэль не оправдывается, это сугубо бессмысленное занятие – отец только сильнее разозлится.
– Ну нельзя же быть таким невнимательным… Что за наплевательское отношение? Или ты совсем безрукий и ни на что не годишься, а? Я что, о многом прошу? Так трудно проявлять бдительность? Черт возьми, у твоего брата получается… Качественная работа немыслима без сосредоточенности, понимаешь? Нет, конечно, не понимаешь… А я, идиот, надсаживаюсь, талдычу тебе одно и то же. Ты вполне доволен собственной посредственностью, хотя знаешь, что я этого не приемлю! Ведь знаешь? Ладно, убери отсюда эту скотинку, живо!
Лицо Анри заливается краской, он как будто давится словами, пытаясь не дать им вырваться. На виске и на шее судорожно бьется жилка. Приставляешь вот сюда лезвие и режешь – чисто, придавив животное коленом.
Жоэль дожидается ухода отца, чтобы вернуться к работе. Его сердце колотится в такт сердцам самок и молодого хряка – нарушителя порядка.