Габриэль прислоняется лбом к холодному стеклу, на секунду смеживает веки и возвращается к сестре. Та дремлет, опираясь затылком на кафельную стену. Габи помогает ей вылезти, вытирает, ведет в комнату, усаживает на стул и начинает стелить чистое белье.
Постель готова, и она выходит в коридор, где ждет Жюли-Мари.
– Можешь сменить меня? – спрашивает она и проводит ладонью по лицу, как будто хочет стряхнуть морок. – Одень ее и уложи, а я соберу малышей в школу.
Девочка кивает, входит к матери и закрывает за собой дверь.
Жюли-Мари смотрит на Катрин – та сидит на стуле рядом с кроватью и дрожит под накинутым на плечи полотенцем. Первый луч солнца освещает двор и южный фасад фермы, образует на полу комнаты светлый прямоугольник, над которым парят пылинки, проводит черту по колену Катрин над неподвижной бледной голенью. Жюли-Мари подходит к матери, разбирает влажные волосы на пряди, кладет ладонь на липкий, горячий крутой затылок.
Каждый день, прежде чем выйти из дома и сесть в автобус до колледжа, сменив замкнутый мир фермы на враждебный внешний мир, Жюли-Мари навещает мать: проверяет, как прошла ночь, что она принесла – облегчение или новые потравы. Все в семье называют внешний мир опасной территорией, чьи границы размыты. Как, впрочем, и границы их собственного мира, защищающие семью от других.
Рассвет карабкается на кровать, высвечивает лицо Катрин – прикрытые веками глаза, наморщенный лоб, – и дочь не понимает, наслаждается мать солнцем и покоем комнаты или в очередной раз переживает крестную муку.
– Нужно тебя одеть, – говорит она.
Катрин открывает глаза, поворачивает лицо к дочери. Этот взгляд ничего не выражает – она как будто не узнает девочку.
– Ночная рубашка… – Мозг Катрин одурманен лекарствами, и слова с трудом складываются в предложение. Она с усилием приподнимает руку и показывает на комод.
Жюли-Мари смотрит на суррогат родного лица матери, похожий на те, что населяли ее детские сны и были двойниками любимых людей. Пугающая странность этих персонажей таила в себе обман и угрозу.
Она идет к комоду, достает старенькую выцветшую ночнушку, встряхивает ее, надевает матери через голову, помогает просунуть вялые руки в рукава, расправляет складки на все еще крепкой высокой груди, спрашивая себя, что они с Жеромом впитали с больным материнским молоком.
Жюли-Мари узнает свое лицо в чертах Катрин, между ними существует безусловное сходство, а все остальное – рискованное стечение обстоятельств, генеалогические разветвления, доля случая, рок или логика, пожелавшие, чтобы дочь ходила за матерью, как за ребенком, одевала, причесывала, смотрела на обнаженное лоно, откуда вышла четырнадцать лет назад. И вот оно покоится на сиденье крестьянского соломенного стула, вдавливается в него ягодицами и влагалищем, так что остаются багровые следы.
Мать ложится, устраивает страдающее тело на кровати. Она не стесняется дочери, не пытается одернуть рубашку, и та собирается складками над животом с белыми растяжками, следами двух беременностей, изуродовавших чудесную фигуру Катрин. Может показаться, что девочке нравятся чувственные позы, которые бессознательно принимает мать, она словно бы видит свое будущее: вот до чего доведут ее опасности жизни и депрессия.
Жюли-Мари помогает матери сесть на кровать и надеть трусы. Приносит из ванной ножницы с короткими загнутыми лезвиями. Опускается на корточки и начинает стричь Катрин ногти, собирая в горсть прозрачные полумесяцы. Приступ слабеет, угнетенное состояние смягчается, и к женщине возвращается ее обычное простодушное обаяние. Вопреки всем печальным обстоятельствам она остается деревенской женщиной – иногда чересчур порывистой, неприхотливой в желаниях, – но природная мягкость привлекает окружающих, за ней кроются ранимость и непокорность. Надлом и безостановочное бурление сил в темном уголке души, сил высших и магнетических, не имеющих названия, когда-то привлекали к ней взгляды всех местных мужчин. Они не умели скрыть свое вожделение и отпускали сомнительные замечания, когда она шла мимо террасы бара на площади, держа за руку дочь. Похоть заставляла их обмениваться сальными шуточками.
Жюли-Мари иногда вспоминает, какой цветущей женщиной была мать до рождения Жерома, но ее ощущения неопределенны и, возможно, апокрифичны. Случается, ею овладевает печаль – предвестница кризиса, но очарованность миром не проходит. Наверное, им с матерью на роду написано не ведать невинной беспечности, и Жюли-Мари не знает, посылает ей память картинки собственного счастливого детства или хранит отпечаток радостных чувств Катрин.