Смотри внимательно. Ему больно по твоей вине.
Разве он не дал им все необходимое мужчине, чтобы сохранить свою честь и выжить: мужество, силу характера, стойкость, дисциплинированность? Ну да, он не всегда бывал справедлив, но какому родителю – отцу или матери, любому взрослому – под силу воспитывать отпрыска, не делая ошибок? Вот и Серж не справился. Проявил трусость, самоуправство, лукавство и недостойное поведение по отношению к Жюли-Мари и Жерому, так с чего бы ему осуждать Анри? А ведь осуждает, вспоминает причуды отца и все связанные с ним неприятные моменты – прекрати, или получишь так, что слез не хватит… Нет, Серж не имеет права упрекать отца за то, что тот оказался не на высоте его ожиданий, ведь он добровольно обрек себя на одиночество и воспитывал детей, как умел.
Серж не поручился бы, что тот момент у свинарника был реальным. Он не знает, на самом ли деле видел, как отец грозит Жоэлю, а тот трясется от страха и вытирает слезы рукой, испачканной в крови поросенка, которого Анри заставил брата убить. Воспоминания Сержа зыбки и отрывочны, это скорее апокрифы, аберрация. Нужно подвести черту под детством, все стереть, убрать эту территорию с карты, но она не желает исчезать и всплывает – на манер Атлантиды, – как только случается нечто вроде побега Зверя…
Серж выходит из машины, хлопает дверцей, огибает «Ниву» и открывает багажник. Идет к псарне, выбирает двух легавых и сажает их во внедорожник. Пересекает двор и видит вышедшую из дома Жюли-Мари. Под белой футболкой нет лифчика, в глубоком вырезе колышется молодая упругая грудь.
– Куда собралась? – недовольным тоном спрашивает он.
– Хочу прошвырнуться…
– Рано утром? Что за новая мода – весь день где-то таскаться?
– Здесь мне делать нечего…
– Как это – нечего? Ты помогла матери?
На лице Сержа появляется ожесточенное выражение. Он знает, что быстро пьянеет и становится нехорош даже с дочерью, но она его не боится, а с некоторых пор не скрывает враждебного отношения, которое он не решается отнести на счет переходного возраста. Когда-то Жюли-Мари была замкнутым печальным ребенком, но отца обожала, а теперь он видит в ее черных глазах только упрек.
Серж не знает, как поступить. Может, расставить все по своим местам и не позволять дочери обвинять его, пусть молча, в душе, в болезни Катрин? Жюли-Мари злится, считает его никчемным человеком, не способным помочь жене и перекладывающим заботы о ней на других. Она не понимает, почему отец впал в немилость, но не восстает против остракизма. Не исключено, что Габи настраивает дочь против отца, наговаривает на него – отказывается положить Катрин в больницу из страха, что она сбежит.
Серж не решается говорить с Жюли-Мари о клинике, где теряла разум ее мать, сидя в кресле среди дебилов, сумасшедших, парий, всех, кто уже не всплывал на поверхность. Не рассказывает, как Катрин цеплялась за его рукав и странно низким голосом умоляла забрать ее домой, а в уголках губ выступала белая пена. Серж щадит свою малышку – ей ни к чему знать, что у матери на руке был пластмассовый браслет с фамилией и номером истории болезни, напоминающий бирку на большом пальце ноги трупа, лежащего в морге, или медальон на шее собаки-потеряшки.
– Как она сегодня? – спрашивает он.
– Не знаю… Как обычно… То есть не лучше.
– Ясно… – Серж качает головой. – Не рви себе душу, сама знаешь, как это бывает… Скоро станет полегче.
– Наверное… – отвечает Жюли-Мари.
Она не смотрит на отца (Серж понимает, что девочка учуяла запах виски), разглядывает что-то у себя под ногами, ковыряет землю носком «стукалок». Сержу кажется, что он сейчас захлебнется горечью родительской неудачи, осознанием бесполезности прожитой жизни. Какая-то высшая сила отнимает у него Жюли-Мари и мгновенно уносит далеко-далеко, в параллельное пространство метрах в четырех от реального. Оно огромно, безразмерно, напоминает расширяющуюся вселенную, а он не способен удержать ее.
Жюли-Мари бросает на Сержа молящий взгляд: «Прошу, отпусти меня…»
– Ладно, – бормочет он, – будь осторожна… мне не нравится… не люблю, когда ты не дома…
Жюли-Мари спешит исчезнуть, а он смотрит ей вслед с порога, потом заходит в кухню, лезет за виски, обнаруживает, что бутылка пуста, и швыряет ее в раковину, бормоча ругательства. Шарит на полках других шкафчиков, выставляет на стол масло, уксус, пакеты молока и наконец обнаруживает «Пастис»1. Он никогда не видел отца не то что пьющим – выпивающим! – Анри не раз рассказывал сыновьям, что у их деда был крутой нрав и тяжелая рука, он за подобное мог и прибить. Анри и Элеонора всегда уклонялись от разговоров о Марселе, но Серж знал, что тот получил на войне ужасные раны, был изуродован и всю оставшуюся жизнь страдал от страшных болей.