Мальчик считает дурной приметой отречение прабабки от поварских обязанностей: он видел, как постаревшие лесные звери словно бы съеживаются, перестают охотиться, не могут защитить свою добычу от посягательств стаи, тощают, теряют азарт, не вылезают из нор, не охраняют свою территорию. Элеонора гладит кошек неверной рукой – только очень старые люди ласкают так детишек и домашних любимцев.
Жером устраивается на сухом горячем камне и наблюдает за водой: снизу поднимаются пузырьки и лопаются у поверхности, а маленькая Эмили Сейлан строит на дне домишки из корней, веток и плывуна. Он надевает футболку и идет к полям подсолнечника с пахучей черной сердцевиной, наблюдает за пауками, замечает галерейки сверчков, мысленно фиксируя их местоположение. Опьяневшие от пыльцы пчелы и шмели перелетают с цветка на цветок. Жером шагает по пустоши, в центре которой растет несколько старых магнолий. Увядая, их цветы издают приторный, душный запах. Мальчик опускается на траву, ложится поудобнее и смотрит в небо, где летают коршуны и сверхзвуковые самолеты. Муравьи ползают по его голым ногам, поросшим красновато-золотистым пушком. Зеленая ящерица с синей шейкой греется на солнце, устроившись на стене средневековых укреплений. Рептилия исчезает, как только коршун пикирует на верхушку телефонного столба и его грозная тень скользит по камням.
Жером дремлет в пахучей влажности трав, как в ванне, где может лежать очень долго. Так долго, что пальцы белеют и сморщиваются, как у Элеоноры, а он зажимает ноздри и медленно погружается, слыша биение собственного сердца, гудение труб, звон посуды в раковине, мужские голоса и телевизор. Открыв глаза, Жером видит лицо матери, она что-то говорит ему. Он задерживает дыхание, Катрин садится на бортик и терпеливо ждет, когда у сына в легких кончится воздух и он вынырнет.
– Ты целый час тут мокнешь, вода совсем холодная… – Она касается кончиками пальцев поверхности. Жером смотрит на ее прекрасное лицо, длинные золотисто-каштановые волосы – она их не укладывает, а закручивает в небрежный пучок и скрепляет заколкой или карандашом.
Катрин берет кусок мыла – его любимого, с запахом жимолости, – намыливает свои нежные, еще сухие ладони, Жером встает, и мать, или Габриэль, или Жюли-Мари трут его рукавичкой, моют шампунем голову, вытирают, стригут ногти и подравнивают волосы, посыпают тальком и брызгают лавандовой водой. Кожа делается нежной и вкусно пахнет, потом ее намазывают кремом от солнца. Заботливые женские руки ухаживают за мальчиком одиннадцать лет. Катрин чистит Жерому уши и печально улыбается, вид у нее покорный. Она говорит:
– В детстве я мыла тебя в раковине… Ты был совсем крошечный… Твоя головка умещалась у меня в ладони… Ты плавал, правда-правда… В раковине… Засыпал в горячей воде. Сворачивался, как у меня в животе… и казался таким… умиротворенным… а я замирала от страха… Поэтому иногда… приходила мысль… отпустить тебя… Просто убрать руку… Выйти на минутку из ванной и закрыть дверь… Я думала… для тебя так будет лучше… Не придется страдать… Ты просто уснешь… Но я всегда так быстро вытаскивала тебя из воды, что ты начинал ужасно кричать… И я заворачивала тебя в полотенце, садилась на пол… прижимала тебя к груди, и мы оба плакали.
Жером встает, услышав крики детей. Он выходит на опушку и застывает в тени дерева. Голые по пояс двенадцатилетние мальчишки из Пюи-Ларока играют в футбол, они вспотели, шеи и плечи покраснели, волосы прилипли к вискам. Жером смотрит загадочную для него игру. Чувствует возбуждение ребят – по их голосам, по тому, как они сплевывают на примятую траву и обмениваются дружескими тумаками, изображая мужскую – взрослую – солидарность.
Большинство знакомы Жерому: они вместе ходили в начальную школу, пока родители его не забрали. Он вспоминает пустынные коридоры перед звонком, тихие голоса за дверями трех классных комнат, непобедимый запах столовой, желтый свет, проникающий через пыльные форточки в туалетах, душную вонь – моча плюс подростковый пот, железистый вкус холодной воды, от которого ломит зубы и взрывается желудок.