— Ты выслушай, ботало! Я ж про другое… Так вот, почитал я его и не понял, он — что, командир красный был или из бандитов?
— А есть разница?
— Дак есть, наверное…
Валентин задумался, а задумавшись, уснул. И снились ему Бабель с Бебелем — оба в голубых беретах, с аксельбантами, шагающие в обнимку по улицам революционного города. Не то Питера, не то Лондона. И толпы бритоголовых урок с праздничными транспарантами приветствовали славную парочку радостным матом.
Шипастые рокеры, понтуясь, потрясали раздвоенными пальчиками, и лупили вверх из автоматов братья угнетенные африканцы. Башня Биг-Бена отбивала полдень мерными ударами кремлевских курантов.
Глава 4
По экрану разгуливал Стивен Сигал, сжимая огромной лапой невероятных размеров огнемет. Дед, глядя на него, часто плевался:
— Тьфу ты, упырь какой! Руки до пояса, ноги — как галифе. Ох, бы шашечку мне, уж я бы там поработал! Всех этих клоунов на котлетки покрошил!
Валентин, морщась, отхлебнул рассола из банки.
— Больно ты суров, дед. Это ведь боевик. Американское кино. Добро побеждает зло и все такое прочее…
— Что-то не выглядит этот мордоворот добрым! — Дед фыркнул. Склонившись над столом, широким носом поочередно принюхался к кастрюлькам. — Видал, чего сготовил? Не хуже любой кухарки!
Валентин отвел взгляд в сторону.
— Что нос ворочаешь? Нутро бурчит? А зря, между прочим! Щи — хор, каша — хор, а чай… Вот чай, кажись, подкачал. Басурмане, должно, делали.
— Чай — смесь турецкого с грузинским.
— Я и говорю: басурмане. Смесь… — Дед с усмешкой покосился на Валентина.
— Чай — это чай, а смесь — это смесь, смекаешь разницу?
Валентин промычал что-то неразборчивое.
— Ломит голову-то, гулена?
— Да вроде полегче уже.
— А я вот в твои годики самогонки стаканов пять мог оглоушить под праздничек. И наутро вставал свеженький! Что ставили на стол, то и наворачивал., Да потом еще на работу — в цех кузнечный бежал!
— Время, дед, было другое. Вода, воздух, никаких тебе гербицидов.
— Это верно! Никакой такой экологии мы знать не знали. Жили себе и не жаловались. — Дед ткнул в кнопку и погасил телевизор. — Не пойму я эти нынешние передачи. Боевики, стрельба, убийства. И народ-то стал какой-то больной.
Вчерась про какого-то кутюрье рассказывали. Зачем, спрашивается? Я вот знать не знаю, кто они такие, эти самые кутюрье. Знаю только, что все они старики, а профессия ли, нация — это без понятия.
— Кутюрье — это, — Валентин задумался, — это те, что наряды сочиняют.
По-моему…
— Вот именно, по-твоему. Потому как те, что наряды сочиняют, портными зовутся.
— Да? А модельеры тогда кто такие?
Дед шумно и с некоторой даже свирепостью хлебнул из чашки.
— Это, Валька, все чепуха! Не об том думать надобно. Ты вот мне другое объяснил бы, что лучше — социализм или капитализм? То есть, значит, когда жулье снизу или когда жулье сверху?
Валентин рассмеялся:
— Не знаю, дед. Пожил бы годок в загнивающих краях, может, и сумел бы рассказать.
— А я вот не жил, но знаю. От человека все зависит! — Дед со значением поднял перед собой ложку. — От самого нашего нутряного! А то, что вокруг, это так — для обмана глаза.
— Ну уж… Как же тогда со свободами быть?
— А никак. Мы ведь их сами себе придумываем. Каждый — свою собственную. — Дед постучал себя ложкой по голове. — Вот щи с кашей, к примеру! Для меня они и в Америке щами с кашей останутся. И ложку я так же облизывать буду!
Спрашивается, чем же тут хуже?
— Это совсем другое! — А вот и не другое! Тебе плохо, и ты рассольчик наш русский пьешь. А в холодильнике у тебе торт недоеденный. Тоже небось из Америки. Чего ж ты им не лечишься?
Победно хихикая, дед поднялся.
— Посуду — твоя очередь мыть. А я к корешам своим прогуляюсь. Может, «козла» забьем. Смотри, не забудь про посуду-то.
— Я ж и не ел даже.
— Это уже, Валек, твои заботы. Я все честно сготовил. Полный столовый комплекс!
— Ладно! Вымою…
Уже на пороге дед неожиданно обернулся:
— Помяни мое слово, Валя, конец близится. Полный. Потому как подмяли русского мужика. Без всяких рогатин.
Тунгусский-то метеорит раньше, оказывается, Филимоновским звался. По имени крестьянина, значит, который его первым увидал.
— Да ну?
— Точно тебе говорю. В журнале сегодня прочитал. Спрашивается, чего ж теперь тунгусов приплели?..
* * *
Дома не сиделось, и он выбрался на улицу. Скамейка, обычно занятая старушками, на этот раз пустовала. Плюхнувшись на протертые до древесных волокон доски, Валентин кинул в сторону двора тусклый взгляд… Настроение было паршивым. Он давно заметил: когда на душе мерзко, то и воспоминания приходят не из приятных. В тот весенний день на центральной площади города собралось около сотни человек. «Остановим войну в Чечне!» — было торопливо написано фломастером на плакатах из ватмана. Партия «Яблоко» и группа правозащитников собирала студенческий антивоенный митинг. Валентин слушал ораторов с интересом. Он сам недавно вернулся из Чечни и недоумевал, как можно, так люто ненавидя русских солдат, так много и красиво говорить о репрессированных чеченцах.
Валентин выступать не рвался, только досадовал, что пропали лекции, что зря он поддался на доводы старосты и приперся сюда. А выступить все же пришлось. Все тот же староста группы Прибавкин вытащил его к микрофону чуть ли не под локоть. «Ты же там служил, так расскажи, что видел», — шумно дышал он у его плеча, подбадривая тычками в спину. Валентин умел биться на ринге и вырываться из окружения, но силе толпы он ничего не мог противопоставить.
Говорил он волнуясь и сбивчиво, его перестали слушать через полминуты, едва разобрали, куда он клонит. В толпе шикали и свистели, наконец окончательно потерявшегося Валентина зачинщик Прибавкин сумел утащить от микрофона.
Чувствовать себя освистанным и жалким было стыдно. Еще секунда — Валентин ушел бы, и тогда ничего бы не произошло. Но из толпы вдруг раздался хлесткий выкрик… И от растерянности Валентина не осталось и следа. Он стал похож на зверя, каким был в бою, и ярость наполнила все его существо…
Заставив его вздрогнуть, к ногам подбежал странного вида зверек. Длинная густая шерсть, плоская мордашка и крохотные, как у таксы, лапы. Зверек с интересом принюхался к кроссовкам, но кожаный поводок немедленно потянул его в сторону.
— Фу, Джек! Слышишь? Фу!
— Почему же «фу»? — буркнул Валентин, стремясь отвлечь себя от неприятных воспоминаний. — ,Это «фу» мэйд, между прочим, ин Грэйт Бритн, и вполне возможно, из кожи австралийских кенгуру — милых безобидных животных. Или песик не любит кенгуру?
— Еще чего. — Хозяйка пса присела на дальний конец скамьи, решительно намотала поводок на руку. — Сидеть, Джек! Слышишь?
Джек с досадой посмотрел на человека, пытающегося им командовать, самовольно затрусил под скамейку исследовать тамошние тайны. Оттуда тотчас донеслось довольное сопение. Видимо, тайны того стоили.
— Хороший пес, — пробормотал Валентин. Повернув голову, взглянул на хозяйку. Соседка из подъезда. То ли этажом выше, то ли, наоборот, ниже.
— Что за порода? Небось камчатский волкодав?
— Всего-навсего мопс. Китайский гладкошерстный мопс. — Молодая хозяйка со вздохом развернула обертку жевательной резинки, сунула в рот.
Валентин припомнил, что иногда они сталкиваются у подъезда. Кажется, однажды она даже спросила его что-то — не то время, не то закурить. Тогда ему даже показалось, что девчушка строит ему глазки. А может, это и не она вовсе.
Да нет, вроде она, — та же блузка навыпуск, джинсы с демонстративным разрезом на колене, буйная копна волос. И на этой же самой скамейке он видел ее прошлым вечером. Только не одну, а в компании горластых сверстников. И скорее всего, без мопса. Мопса он бы запомнил. Пес ему понравился. Самостоятельный!
Самостоятельных псов Валентин уважал.
Болтая ногой в кеде, хозяйка мопса с задумчивым видом месила молодыми зубками импортный каучук и изредка для порядка дергала поводок. Валентин прищурился. Сколько же ей лет? Наверняка учится. Какое-нибудь ПТУ или школа.