Марк упрямо и обречённо шагал к Поясу Безумия, выталкивая из себя каждый шаг. Дышать было невыносимо тяжело, воздух колол мирриадами мерцающих колючек, они вцеплялись в нос, в горло, немилосердно жгли в груди. Слёзы, выступающие из глаз, замерзали, превращались в изысканнейшие ледяные кристаллы. Кровь не успевала согревать тело, бежала по жилам всё медленнее и попадала в пылающее сердце Марка холодная, тёмная и тяжелая, словно вода ЗвеРры-реки в Выдровский Водопад.
Мир сжался ещё сильнее. Исчезла луна, исчезли горы, исчезла дорога. Марк брёл, спотыкаясь, по вселенской темноте к серебряным кустам. Из всего богатства Вселенной осталось лишь два ощущения: сокращение сердечной мышцы — и пауза, боль и краткая передышка, потому что каждый удар сердца взрывался дикой болью, но прекратить эту боль было невозможно и отступать было некуда, и вся Вселенная жила лишь потому, что Марк шёл к Поясу Безумия Зверры и сердце его из последних сил, но билось.
Билось до конца.
Ослепший, оглохший, онемевший, не чувствующий ни рук, ни головы, Марк сделал последний шаг и рухнул на стену серебряного шиповника, проламывая его, прорываясь на свободу.
Он не видел, как по бокам таранили смертоносные кусты Лунный волк и росомаха, истребитель зверРюг и звеРрюга. Как, тоненько плача от ужаса и боли, упрямо врезался в Пояс Безумия Птека, оставляя клочья шубы, клочья кожи на беспощадных колючках.
Не видел, не слышал яростно визжащих лисичек, изо всех сил рвушихся сквозь кусты, не видел и всех тех, кто пришёл с ним, пришёл за ним сюда.
Не знал, как пылали копья зубров, которыми они пытались смять серебряный заслон. Как луна вдруг из мертвенно-бледной сделалась алой, словно впитав в себя всю кровь из сердца шестого человека, Последней Надежды ЗвеРры.
Марк не знал, что оставшиеся до Пояса Безумия шаги и он, и все, кто шли за ним, преодолевали как в зачарованном сне, словно время у шиповникового заслона замедлилось, замерло густой водой в глубоком омуте. И неслись со всех ног обратно в ЗвеРру волки, а потом снова волк за волком, след в след, из всех башен, — по мосту — и короткой тропой туда, где рвали и не могли порвать Пояс горожане.
Как замер на высшей точке стягивающий ЗвеРру колючий ошейник Безумия, напрягся из последних сил, охватывая её, почти задушенную.
И как врезались в ненавистную стену пришедшие последними отвержденные ЗвеРры.
Кислые мыши принесли накопленную ненависть к ненависти изначальной, и выплеснули принесённое до остатка. Последнего усилия оказалось достаточным, чтобы Пояс Безумия лопнул со свистом, заставив дрогнуть и землю, и Млечный Путь, и кровавую луну между горами.
Огненным обручем запылал охватывающий ЗвеРру круг шиповника, рушилось проклятие, разжимался капкан, захвативший город.
Кислые мыши первыми покинули ЗвеРру, перешли тот рубеж, что отделял проклятое место от остального мира.
А, выйдя за пределы Круга Безумия, разом обернулись, превратились в обычных мышей, решительно откинув свою вторую ипостась, не принесшую им ничего, кроме горя.
И растворились серыми комочками среди кустов и сухих трав, забыв, как страшный сон оставшийся позади уже не серебряный, а чёрный, обуглившийся шиповник и павших на нём звеРрей и звеРриков.
И перестал улыбаться щербатый череп в Волчьих Могильниках.
А росомаха, и Птека, и лисички, и птекины родичи, — все, кто был в состоянии хоть немного двигаться, подползли к лежащему Марку, окружили его со всех сторон разноцветным меховым холмом, чтобы согреть, защитить от царящего вокруг холода, чтобы кровь по жилам Марка побежала живее, и сердце заработало, как мельница звездочета на ЗвеРре-реке, и заплясали бы радуги над водопадом, и заиграли бы стрекозы над водой, и стучали бы молоточки по будущей бумаге, а жернова терли будущие краски, которыми бы нарисовали и Млечный Путь, и луну, и солнце, и город, в него ведь вернутся весна и лето, зима и осень, и работа закипит у реки, а над крышей будет реять синее знамя Полярной Звезды.
Лунный волк медленно поднялся из обугленных кустов, отряхнул пепел с белоснежной шкуры, с трудом прошёл по дороге к горам несколько шагов и остановился, подняв голову к луне. И заговорил с волчьим солнцем на древнем, понятном только им двоим языке.
Тихий волчий вой плыл над горами, и не было в этот раз в нём угрозы, не было тоски и печали, спокойное умиротворение, такое, каким понимают его волки, разливалось кругом.