Все это он откровенно рассказал Риппл позже.
После первой их встречи на лестнице однажды утром раздался стук в ее дверь. Риппл сидела в это время за завтраком у себя в комнате с желтыми стенами, с черными пантерами по фризу, синим потолком и серебряными созвездиями.
Открыла горничная-француженка. В дверях стоял Стефан Хендли-Райсер, Меркурий двадцатого века, в кожаном шлеме мотоциклиста, который очень ему шел, в когда-то белом свитере обтягивавшем его стройную фигуру, в старых коротких штанах и в столь же поношенных ботинках. Единственной щегольской частью его спортивного костюма были кожаные перчатки. На лице молодого человека сияла широкая улыбка.
– Доброе утро, – поздоровался он с горничной по-французски. – Мадемуазель?.. – Затем, увидев Риппл, обратился к ней: – Риппл, скоро вы будете готовы? Я должен поспеть к старту, к девяти, а теперь семь…
– К старту? – повторила Риппл, поднимая глаза от фруктов и кофе. – К чему готова? Где старт?
– Около тридцати миль отсюда, за Оксфордом. Это испытание мотоцикла с боковой коляской для пассажира. Я ждал одного приятеля, он должен был прийти, но это ничего не значит. Объясню ему потом, – весело кричал Стив Хендли-Райсер. – Я хочу взять вас с собой вместо него, и вам, Риппл, лучше надеть теплое пальто и небольшую шляпу или стянуть волосы вуалью. Мы позавтракаем в…
– Я не могу, не могу, – прервала Риппл этот стремительный поток слов. – Я никак не могу ехать сегодня. В половине десятого мне самой нужно быть на работе.
– На работе? Вы работаете? Вот как! Куда же вы направляетесь? В контору?
– Нет, я танцую. Я в балете, Стив, – с удовольствием поспешно объясняла она.
– Вот как! Танцуете? Конечно, так оно и должно было быть. Я помню, вы всегда хорошо танцевали. И, право же, вы очень похожи на нее, Риппл, на Мадам…
– Я! Похожа на Мадам?!
– Да, у вас такое же оригинальное небольшое личико… Танцуете? Великолепно. Мы как-нибудь потанцуем с вами. Но оставим это пока, а теперь пойдемте, нельзя терять ни минуты…
– Я не могу. Мне очень жаль, но я сегодня абсолютно не могу. У меня репетиция.
– А! Понимаю!
Подсознательно Риппл отметила, что ее немного удивило, когда на слово «репетиция» молодой человек не реагировал восклицаниями: «Проклятая репетиция! Всегда, как только мы хотим пойти куда-нибудь, репетиция, или уроки, или еще какая-нибудь несносная вещь!» – сколько раз Виктор твердил ей это! Как приятно встретить молодого человека, который так не говорит! Все это пронеслось в ее голове почти так же быстро, как говорил Стив, и тут же она подумала: «Да, но, конечно, это совсем другое – Стиву дела нет до меня, он только друг, и то едва ли; он просто мальчик, которого я знала дома, до Лондона…»
А Стив в это время говорил: – Понимаю! У вас репетиция? Отлично, я тоже занят целый день. Во всяком случае, теперь пора отправляться. Мы поедем в другой раз. До скорого свидания… – И он исчез. Снаружи, со стороны площади, до нее донеслось пыхтение его машины, затем шум, треск, отдаленный гул – и все стихло.
Риппл написала домой об этом необычайном происшествии, о встрече со Стивом Хендли-Райсером (тем мальчиком, который жил у тетушки Бэтлшип в 1918 году) и о том, что у него оказалась квартира в доме № 39.
«Дома он бывает редко, – писала Риппл, – он как сумасшедший носится по всей стране на мотоциклах, и у него множество странных приятелей, которые развлекаются тем, что бьют в барабан, дудят, свистят и тому подобное. В четверг утром он ворвался ко мне и хотел повезти меня на мотоцикле. Конечно, я не смогла поехать, и он сказал, что возьмет меня в следующий раз. С тех пор я его не видела; вероятно, он теперь в Финляндии или на Шпицбергене…»
Она не имела оснований скрывать свою встречу с другом детства от Виктора Барра, но того в это время не было в Лондоне. По делам своей фирмы Виктор находился тогда на севере, в Ланкашире. Риппл очень сильно ощущала его отсутствие, хотя он каждый день ей писал.
Виктор вернулся в тот самый день, когда Стив Хендли-Райсер приехал из Шпицбергена, или из Сицилии, или из другого места, куда он ездил. Они встретились у входа в дом, где жила Риппл. Виктор довел ее до двери, собираясь попрощаться на лестнице. У него было правило, отчасти усвоенное им самим, отчасти внушенное родителями Риппл: никогда не входить к ней после девяти вечера.
– Алло! – закричал Стив, взбегая по лестнице и подходя к ним. Свое промасленное пальто он держал на руке и в дешевом сером костюме выглядел очень стройным.
– А, Стив! Добрый вечер, – сказала Риппл, подскочив от неожиданности. – Виктор, это мистер Хендли-Райсер, старинный друг нашей семьи. Капитан Барр…
– Здравствуйте, – сказал Виктор Барр, уже не с таким вежливым безразличием, как при знакомстве с Мадам. – Спокойной ночи, Риппл. Вам по дороге со мной? – обратился он к юноше, которого Риппл только что ему представила.
– Нет, дело в том, что я здесь живу. Мне по дороге с Риппл. – После ухода Виктора, когда они остановились на первом этаже, у двери в квартиру Риппл, и она вставляла ключ в замок, Стив спросил самым веселым тоном, небрежно тряхнув головой: – Кто этот мрачный чванный господин?
– Он вовсе не такой, и я выхожу за него замуж, – сказала Риппл, входя к себе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СИЯНИЕ ЗВЕЗДЫ
ГЛАВА I
ВСТРЕЧНЫЕ ТЕЧЕНИЯ
Прошло несколько месяцев. Наступил май, когда Мадам собиралась открыть балетный сезон в собственном театре. Это были напряженные дни для Риппл Мередит, дни, занятые не только работой. Она многое передумала за последнее время. В сущности, может быть, первый раз в жизни, Риппл о чем-то серьезно думала. Всего несколько недель до девятнадцати лет – едва ли такая пора в жизни, когда посвящают значительную часть досуга мыслям о будущем. Но Риппл задумывалась над своим будущим.
Прежде всего, она думала о том, добьется ли успеха на сцене. Попасть на сцену – еще не значит иметь успех. Многие девушки, казавшиеся более талантливыми, чем Риппл, начинали с таким же воодушевлением, однако из них ничего не вышло, и никто их не знает, кроме узкого круга артистов балета.
Были балерины, которых, казалось, преследовало несчастье. Либо в день их выступления был сильный мороз, либо театр переходил в другие руки, либо случалось еще что-нибудь непредвиденное в сложной, таинственной жизни театра, и им приходилось начинать все с нуля или уезжать в провинцию, даже в колонии, так что их имена потом забывались. Не произойдет ли то же самое с Риппл? Иногда, быстро идя по Шефтсбери-авеню к театру, она об этом думала.
Да, тогда она порой причисляла себя к числу неудачниц, которые никогда не добьются успеха. Ей казалось, что она слышит, как сама, постаревшая и разочарованная, мелочно и злобно критикует других балерин. К тому времени Риппл уже познала зависть – змею, которая скрывается под прекраснейшими цветами сценической жизни. Ее часто смущали озлобленные отзывы артисток друг о друге: «Она девушка? Надеюсь, что и меня тогда будут называть девушкой, ведь я вдвое моложе ее!» Или: «На что она похожа? Что может быть прекраснее свежего, бело-розового, цветущего лица, и как отвратительно, когда лицо увядает!» Либо: «Это неважно, что у нее такие огромные ноги, лишь бы она хоть изредка ставила их правильно, когда танцует!» – и так далее. Ужасающие подробности из жизни балерин, скверные анекдоты, шепотом передаваемые из одной уборной в другую, поражали Риппл.
«Даже если бы это было правдой, – думала она, – то не следовало бы такие вещи повторять! Конечно, люди одной профессии должны лояльно относиться друг к другу! Но, кажется, это бывает нечасто!»
Она видела такую порядочность в Мадам – эта маленькая женщина и великая артистка никогда не говорила о своих товарищах по сцене или даже о соперницах ничего, кроме хорошего. Риппл, которая теперь значительно ближе с ней познакомилась, ежедневно встречаясь в театре, считала душевное благородство одной из главных черт характера Мадам. Вспоминая о ней, Риппл приободрялась.