– Мы должны еще поговорить с тобой об этом, – сдержанно сказал он. – Когда я могу тебя увидеть?
– Теперь я должна идти.
– Сегодня вечером?
– Нет, сегодня нельзя. Очень жаль, я обещала… то есть Мадам пригласила меня на ужин. Я не могу ей отказать. Завтра?
– Я не смогу увидеться с тобой завтра. В пятницу мне нужно быть в правлении моей фирмы, окончательно сдать дела заместителю. Я устроил все к субботе, Риппл. – Тон его снова изменился. – Подумай, дорогая, лучше было бы обвенчаться в субботу.
– В субботу невозможно, – в отчаянии сказала Риппл. У нее снова появилось ощущение, как будто Виктор заставляет ее идти куда-то, где стены и потолок тотчас же навсегда сомкнутся над ней. – Это невозможно! Если ты еще раз заговоришь о субботе, – тихо и горячо сказала она, – то потеряешь меня навсегда. Я это чувствую!
Он увидел, что она действительно это чувствует.
Неожиданно он уступил. Выражение его лица стало холодным и сдержанным; он не изменил своего решения – самому Виктору Барру это было совершенно ясно. На сей раз он уступит, но только в последний раз. Он тоже предъявит ультиматум. Сегодня он больше ничего не скажет. Пусть она танцует в субботу. Он разрешит ей еще раз быть нимфой в «Греческой вазе», сестрой Русалки. Еще раз, только ради открытия сезона. А затем довольно, Риппл, довольно! Окончательно и бесповоротно. Высокий, прямой и красивый, он проводил Риппл до выхода из ресторана на Пикадилли.
Он усадил ее в такси.
– Я, конечно, буду в театре в субботу вечером. Затем зайду за тобой и провожу домой.
– Отлично, до субботы.
Такси тронулось, Еле заметное, нерешительное движение ее руки в белой перчатке, и Риппл уехала, оставив его с непокрытой головой на тротуаре.
На этой дневной репетиции Риппл танцевала с увлечением, отдаваясь танцу душой и телом. Даже постановщик балета «Русалочка», балетмейстер, был ею доволен – даже он, так же непрестанно ругавший всех, как неутомимо поет жаворонок, поднимаясь к небу. Он злобно ворчал, что Риппл, единственная из всех английских и русских балерин, с которыми он работал последние десять лет, действительно подает надежды.
– Но не обольщайтесь чересчур моей похвалой, это слишком сильно сказано, – поспешил он добавить ядовито. – Никогда передо мной не было такой безнадежной задачи, как теперь, когда я пытаюсь поставить этот балет. Это сизифов труд. Балет должен создать эпоху в балетном искусстве, настолько он оригинален и нетрадиционен, настолько полно используются в нем все наши достижения, освещение, костюмы. Мой идеал! Но как добиться желаемого? Я хочу создать спектакль, который бывает раз в сто лет. И это оказывается невозможным. Племя балерин вымерло. Кончено! В моем распоряжении только вы… – он метнул дикий взгляд на Мадам, которая стояла, прислонившись к декорации своим небольшим упругим телом. В тот вечер оно должно было отливать различными цветами, от пенисто-белого до водянисто-зеленого грима русалки. Днем же на ней был самый старый ее джемпер и темно-синяя вязаная юбка. – А кроме того, чем я располагаю? Какой материал для моего шедевра? Живые восковые фигуры из музея мадам Тюссо! Ну а теперь еще раз, еще раз! Вы входите во дворец морского царя. Не забывайте, что он населен грациозными и стремительными русалками, а не мальчишками на ходулях! Внимание! Слушайте!..
Покорно прислушиваясь к приказаниям этого хорошо знакомого голоса, громко разносившегося по всему театру, Риппл испытывала странное ощущение: будто она освободилась из плена и снова слушает пение птиц на свободе, куда ее выпустили, по крайней мере, временно.
ГЛАВА III
ВОПРОС СФИНКСУ
Этот ужин у Мадам имел чрезвычайно важное значение для Риппл, разделив ее жизнь на два периода, и она впоследствии не раз о нем вспоминала.
Сначала молодая балерина была взволнована той честью, которую Мадам оказала ей своим приглашением. Прежние их беседы были всегда очень краткими и происходили в присутствии других лиц: месье Н., или придирчивого балетмейстера, либо других балерин. И Риппл при желании могла бы вспомнить каждый их разговор и каждую реплику Мадам. То были слова дружеского ободрения, указания и приветствия, обращенные к ней и тем, кого Риппл представляла своей руководительнице – родителям и жениху девушки. Риппл всегда оставалась только ученицей, для которой благожелательный взгляд Мадам был уже милостью.
Теперь она находилась в качестве гостьи в небольшом, похожем на игрушечный домик, светлом и убранном с артистическим вкусом доме балерины. Дорогая мебель, парчовые шторы – все здесь было ультрасовременным, и тетушка Бэтлшип нашла бы обстановку дома уродливой и нелепой. Единственной картиной в гостиной была большая гравюра, изображавшая танцовщицу Тальони. Под окнами дома протекала река – мрачная, темная и романтическая.
У дальнего окна гостиной, на диване, среди разноцветных подушек, сидела Мадам. Она была одета в простое темное платье из плотного крепа, украшенное русской вышивкой на груди и по бокам. Ее гладкие светлые волосы были стянуты сзади синей лентой. Все в ней было особенным, оригинальным и в то же время скромным. Эта блондинка с маленьким ненакрашенным лицом познала жизнь и славу, но жизненный опыт оставил на ее лице не больше следа, чем оставляет на лилии упавшая на нее тень облака; которая тут же скользит дальше. Увидев звезду балета в этот вечер, можно было подумать, что она не более знаменита, чем ее юная ученица, и лишь немногим старше Риппл.
Когда девушка застенчиво вошла в комнату, Мадам вскочила с подушек, уронив при этом небольшую книжку.
Риппл подняла ее и передала хозяйке.
– О, это сонеты Шекспира! Вы их тоже читаете?
– Я их люблю, – сказала русская балерина. – А вы?
– Я всегда их любила.
– Почему же вы улыбаетесь?
– Я просто кое-что вспомнила, – слегка покраснев, объяснила Риппл. – Это произошло в то время, когда я была еще совсем девочкой. До встречи с вами. У меня был знакомый мальчик, и я обычно играла с ним. Мы оба увлекались тогда чтением. Я помню, как он сказал мне тогда: «О, Риппл, читала ли ты сонеты Шекспира? Я нахожу их замечательными». Я вдруг вспомнила об этом. Такая глупая мелочь иногда вспоминается…
Вскоре они сели за стол, на котором стояли свечи с футуристическими колпачками и цветная стеклянная посуда.
Мадам оказалась очаровательной хозяйкой. Она беседовала с молодой, еще робкой девушкой так просто и весело, как будто они вместе росли в России. Мадам откровенно и забавно поведала Риппл о своих первых шагах в балете. Она рассказала ей и о том знаменательном дне, когда восьмилетней девочкой предстала перед комиссией: в качестве одной из задач ей предложили пробежать по большой пустой комнате. В детстве у будущей знаменитой балерины одна нога была слабая и подворачивалась на бегу. И в тот день, в столь ответственный момент, она вся сосредоточилась на одной мысли: «Только бы у меня нога не подвернулась! Только бы не подвернулась нога!» А затем она пробежала безукоризненно и была принята в балетную школу.
– И в школе сразу же поняли, – спросила Риппл, – что из вас выйдет то, чем вы стали?
– Очевидно, нет, – просто сказала Мадам. – Хотя, конечно, я кончила с отличием, к которому все стремятся, – с белым платьем.
– Это означает высшее отличие?
– Да, были такие отличия: белое платье – отлично, розовое – хорошо и серое – удовлетворительно.
Риппл задумалась. Серое платье… Это был трагический замысел, ибо серый цвет, цвет безнадежности, символизировал судьбу тех балерин, которые никогда не поднимутся над средним уровнем, никогда не познают славы.
«Можно было бы написать книгу об этих балеринах, – подумала Риппл. – Нет! Не о таких пишут книги. Хотелось бы знать, не предстоит ли и мне стать одной из таких балерин в сером…»
Мадам, улыбаясь через стол, казалось, читала мысли Риппл. Подняв наполненный сидром бокал на длинной ножке, она очень любезно сказала: – За ваше белое платье, Риппл!