На скамеечку рядом с собой Алексей Васильевич пристраивает туго набитую нейлоновую сумку.
— Здравствуйте, Алексей Васильевич, здравствуйте, — говорю я, пододвигаясь, чтобы оба мы были в тени. — Жаркий, пожалуй, будет денек, а? Вчера стучался к вам — не застал.
— У Елизаветы Константиновны был, — говорит он, но я и так знаю, что он целый день был у нее в больнице, где ему еще и быть. — Хорошие новости, Александр Степаныч. Я ведь за ней иду. — Он смотрит на меня, улыбается и прихлопывает рукой по сумке. — Вот.
Все во мне передергивается. Я улыбаюсь ему ответно и киваю согласно-радостно головой, а где-то от нижних ребер начинает холодно, остро, все холоднее, все острее сквозить по всей грудной клетке льдом. Значит, ее выписывают, он радуется и счастлив, но я-то все знаю, ее выписывают — значит, уже все близко, это всегда так — на неделю-две выписывают, потом кладут снова, и это уже безвозвратно, там остается уже совсем ничего, и что же мне делать, как же быть мне?
— Ждите, значит, в гости, если позволите, — говорю я.
— Ну конечно, Александр Степаныч, конечно. Даже обязательно, — говорит Алексей Васильевич. — Мне еще рано, у них там выписка после двенадцати, но у меня, знаете, ноги не сидят на месте.
Зачем я тогда узнал об этом? Так трудно мне было выбраться вместе с Ромкой в больницу — пешком, в эдакую-то даль, всего-то раз и получилось. Зачем же именно в этот раз вышло так? В холле гардеробной Алексей Васильевич учтиво и по-ученически старательно поздоровался с пробежавшим мимо нас мужчиной-врачом. Тот попридержал шаг, повернулся, покивал, виновато улыбаясь, — я узнал в нем сына одного давнего сослуживца, и он тоже узнал меня, вдруг засуетился странно, дернулся поздороваться, хотел что-то сказать, отступил, повернулся, пошел и вернулся, отозвал меня.
— Обычно мы это делаем через более иммунных, что ли, родственников или молодых… А тут, видите, какой случай… Они только двое, двое, да?.. больше никого, да в таком возрасте. Конечно, рано или поздно мы скажем, мы не можем по-другому, человек должен быть готовым… но вот еще бы, предварительно как-то, указать, то есть, как на возможность… не возьметесь? Это обязательно надо, чтобы потом не было таким ударом… Не возьметесь? — говорил он мне.
Конечно же, Алексей Васильевич со своим тактом ничего не собирался у меня спрашивать, но я зачем-то, когда вернулся к нему, путаясь и спотыкаясь, начал объясняться:
— Еще мальчиком его помню. Вот, Ромки чуть постарше. Узнал, надо же… И он меня узнал. Мы вместе с отцом его… всегда его наголо стригли. Спрашивал, не помню ли я какого-то там… Петра Соломина не помню ли, очень ему нужно… будто бы я должен помнить…
— Лечащим врачом у Лизы, — сказал Алексей Васильевич.
Я не мог глядеть ему в глаза.
И до сих пор ни о чем таком не смог заикнуться.
— У подъезда сейчас Фадея Анисимовича встретил, — говорит мне Алексей Васильевич. — Спросил, не в вашу ли я сторону, собирается зайти к вам вечером, потолковать.
Час от часу не легче — это-то еще зачем? О чем это он может со мной толковать? Для чего-то понадобился? Но хватит того, что два раза в жизни я ему уже надобился. Нам бы сейчас — одному на Северном полюсе, другому на Южном, а нам судьба под занавес сподобила: в одном подъезде, по одной лестнице, на одной лавочке, к одному мусорному бачку…
— Спасибо, Алексей Васильич, — говорю я. Что мне еще говорить?
От песочницы, без машины, без совка и без чужого паровоза с прицепными вагонами — с пустыми руками, вскачь, наклонив голову и прицокивая языком, изображая лошадь, мчится к нам Ромка. Колготки у него на коленях коричневы и мокры, руки в песке, нос и подбородок тоже в песке, и в волосах песку полным-полно.
— Де-еда, — с размаху хлопается он всем телом мне на колени, так что в голове у меня враз все перебалтывается. — Де-еда, — взглядывает он коротко на Алексея Васильевича и снова поднимает лицо ко мне, — что такое шлюха? Мальчики все говорят, а я не знаю, а они смеются. А, деда?
На миг я теряюсь — как падаю в пропасть во сне, и она без конца, без конца — разверстая дыра в земном чреве, потом справляюсь с собой.
— Может, сначала надо поздороваться с Алексеем Васильевичем?
— Зедевасьте, — не меняя положения, исподлобья взглядывает Ромка на Алексея Васильевича. — Я вас не заметил…