Сколько лет прошло, все кругом изменилось…
Алексей Васильевич упирается руками в набалдашник и встает.
— Что ж, я, пожалуй, Александр Степаныч, пойду. Вы уж извините, что не сижу, но не сидят ноги, не сидят, — смеется он над ненужной своей торопливостью, и видно, что ему приятно смеяться, он счастлив, и светлые нежные глаза его так и светятся.
— Да мы с Ромкой тоже скоро, — поднимаюсь я с Алексеем Васильевичем за компанию. — К обеду-то надо его туда доставить, чтобы накормить да спать укладывать. Вот у меня, кстати, и отдых получится.
— Отдых!.. — смеется он, уходит, а я снова сажусь, потом внук подбегает ко мне, и мы идем с ним качаться, потом раздобывание своих игрушек, мы поднимаемся домой, умываемся, переодеваемся и снова спускаемся, чтобы следовать на трамвай.
— А мама оставит меня у себя, а? — спрашивает Ромка.
— Оставит, — говорю я. — Мама хочет, чтобы ты побыл с нею и папой.
Он останавливается, стоит секунду и мотает затем головой.
— Я тогда лучше не поеду к ним, — не поднимая на меня глаз, небрежно, будто увлечен рассматриванием своей сандалии, говорит он.
— Так ведь нужно, — говорю я.
— Ничего, обойдутся, — все так же небрежно роняет он и вдруг обнимает меня за колени и прижимается к ним щекой. — Де-еда, я не хочу. Я хочу с тобой. Ну, пожалуйста…
Мне упоительно сладко от его ласки и горько. Господи боже милостивый, чтобы ребенок страдал, что ему придется сутки пробыть с родителями!
Но в конце концов, доплетясь до трамвая, протрясясь в его громыхающем разогретом железном чреве сорок минут, мы, конечно, оказываемся в нужном нам месте.
Невестка встречает нас у подъезда. Я издалека вижу ее стройненькую, будто она и не рожала, тесно обтянутую каким-то роскошным куском материи фигурку, подталкиваю внука вперед: «Вон мама, видишь?!» — а сам думаю, плетясь вдоль длинного ряда подъездов, что женщина она, конечно, красивая, ничего не скажешь, нет, ничего, и одевается всегда с таким вкусом — мужики на нее, поди, на улице оглядываются через одного…
— Здравствуйте, папа, — говорит она, когда я подхожу.
Она всегда называет меня папой.
Ромка уже стоит, притулившись к ее бедру, и смотрит на меня так, словно не со мною пришел, а поджидал меня здесь.
— Здравствуй, Маргарита, — говорю я.
Я, в свою очередь, всегда зову ее Маргаритой.
— Обед вы ему с собой не принесли? — спрашивает она. — А то я только-только прибежала, никак раньше не могла, и так-то чудо, что сумела.
У нее милая, ласковая улыбка и манера говорить, трогательно склоняя голову к плечу.
— Захватил, — бормочу я, качнув авоськой. — В банке здесь.
— А то у нас обычно такое… вы знаете, завтрак да ужин… и я и Степан в столовых…
Это непроизвольно, но «я» она всегда, во всех случаях говорит сначала.
Мы поднимаемся на их этаж. Ромку пора кормить, а мне уходить, но меня совсем развезло на этой жаре — пил ли я свои полстакана кофе? — и, растворив окно в теневой комнате их маленькой кооперативной квартиры, я сажусь в кресло, подтащив его к самому подоконнику.
— Котлеты это еще те, что я делала? — кричит из кухни невестка.
— Новые, — с трудом напрягая голос, отвечаю я.
Холодильник холодильником, что-то я уже и не помню, как до пятидесяти с лишним лет жил без холодильника, но десять дней в холодильнике — это все-таки многовато для котлет. Да и не наготовили они со Степаном на столько.
— Что у вас такой голос? — появляется в дверях невестка.
— Разморило. Посижу сейчас, полегчает, — машу я рукой.
— А я ничего, не устал, — гордо говорит Ромка, влетевший в комнату вместе с матерью, и пытается залезть ко мне на колени. — Я никогда не устаю, я уже большой. Де-ед, ну что ты меня толкаешь своим коленом, — недовольно подхихикивает он.