— Так, — говорю я и думаю: зачем же я ему понадобился?
Понадобился, это уж точно — ведь сколько его знаю. Зачем я тогда, в двадцать восьмом, поздоровался с ним в коридоре горисполкома — знать его не хотел после восемнадцатого; нет, поздоровался — интеллигентская привычка.
Он небрежно скосил на меня свои светленькие, как бы голые от редких и белесых бровей и словно бы постоянно сонные глаза, его булыжниковая, лоснисто выбритая челюсть съехала немного в сторону — раздался какой-то невнятный хриплый звук, означавший, должно быть, приветствие, равно как и любое другое значение, впрочем, мог он иметь, и Корытов прошагал мимо. Я шел в исполком с просьбой найти мне место по специальности, медицинская справка в кармане подтверждала, что за полгода работы ее обладателя грузчиком в речном порту зрение его левого — единственного — глаза значительно ухудшилось. Нэп тихо скончался, его труп, выброшенный на обочину, благополучно прорастал травой, страна устраивалась в колее индустриализации, и я вполне мог надеяться на место, как тогда это называлось, счетовода.
— А ну, эй! — раздался у меня за спиной оклик. — Постой-ка!
Я повернулся — это был Корытов, он шел уже обратно, забросив назад голову, выставив вперед тяжелый обкатанный булыжник челюсти.
— Откуда меня знаешь? — спросил он, подходя и глядя все так же, с заброшенной назад головой, оттого из-под приспущенных, словно бы сверху вниз, век — хотя мы были одного роста. Я молчал, как всегда жалея уже о совершенном, ах, толстая морда, а ведь классе в пятом мы сидели с ним даже за одной партой, и мое молчание встревожило его, он сказал, снижая голос с барственного до демократического:
— Незнаком с тобой. Вроде я исполкомовских всех знаю.
Ах, вот оно в чем дело! Глаза его были устроены так, что выделяли во всей исполкомовской толпе только учрежденческие лица.
— А ну вспоминай! — сказал я тем же барственным голосом, что секундой назад говорил со мной он.
Ну зачем мне нужна была минута этого упоения его заискивающим растерянным видом. Мозг его в тупом, встревоженном возбуждении перевернул за мгновение все пласты его жизни, и он, уже зная, кто я, но сбитый с толку моим властным приказанием, сказал все с тем же заскивающе-растерянным видом, разводя руками:
— Так ведь Солдатов, Николай! Ну, конечно, как же я сразу… Сколько лет, сколько зим…
Через минуту, впрочем, когда он узнал, зачем я здесь, от его готовности подобострастничать не осталось и легкой дымки.
— Ну, мы вот что, — сказал он прежним своим голосом, глядя в темную глубину коридора мимо меня, — вот что мы сделаем. Зачем тебе ходить куда-то, пороги обивать. Да кто там знает еще, как оно выйдет все, с местами туго. Беру к себе. Заводище тут громадный строить начинают, я замом начальника по снабжению выдвинут. Беру. — И посмотрел на меня. — Сидячая работа, сиди себе считай, как раз для тебя. — И хохотнул. — Это мне бегать…
Через месяц я был вызван к нему в кабинет — тесную барачную комнатушку с голыми, из горбыля стенами и роскошным резным письменным столом.
— Значит, так, — сказал он, глядя мимо меня, в окно на развороченную под котлован заводоуправления землю. — Значит, так… Ты знаешь, у нас тут Филимонов умер…
И замолчал, перевел взгляд на меня.
— Знаю, — сказал я.
— Ну да, сам хоронил, — сказал он и вновь отвернулся к окну. — Так вот, пришлось тут ему помочь, трое детей оставил… — Корытов побарабанил пальцами по столу. — Да-а… В общем, подпиши вот это.
И протянул мне акт на списание как поржавевших двухсот ли, трехсот ли — большая, в общем, была какая-то цифра — листов кровельного железа.
Я растерялся.
— Но мы же их продавали индивидуальным застройщикам, — пробормотал я.
— А что же нам оставалось делать? — посмотрел он на меня. — Как-то помочь надо же было. Вдова, трое детей… Подписывай, видишь, я первым подписался, не трусь.
Я в свои двадцать пять был еще мальчишка, недавно закончивший бухгалтерский техникум, он взрослый делец. Через несколько дней мне стало известно, что никаких денег жена Филимонова не получала.
— Врет, и непонятно, зачем врет, — сказал Корытов, глядя на этот раз мне прямо в глаза и не отводя взгляда. — А мы к ней со всей душой… Ах, стерва!
А еще через неделю, когда я пришел к нему с пачкой бумаг из архива и показал, что все это — дважды два, доказать их «липу», и я-то, слава те господи, к ней непричастен, так что на душе у меня лишь один грех, и он мне, надеюсь, простится. Корытов хватал меня за руки и просил сквозь рыдания: