От начальника бюро Лядов вышел с красными, вспухшими, будто заплаканными, глазами, вызвал меня в коридор и стал виниться и каяться тихим кротким голосом. Он вообще с виду был очень такой тихий, скромный, с узким нежным лицом, и только волосы у него были неожиданно густы, жестки, прямы и длинны и распадались посередине головы на два сумрачных, нависавших надо лбом крыла.
Но через три года уже не было того начальника бюро, и я, сделавшийся рядовым неосведомленным сотрудником, уже не знал перспективных планов — все можно было начать сначала, и было начато. «Работать, работать надо, Александр Степанович, — выговаривал мне Лядов своим тихим, нежным голосом, — а не склоки разводить. Мне лучше знать, чем нам всем следует сейчас заниматься».
И что мне оставалось, как не терпеть, не делать все, что он заставлял, или уходить, но куда? Очень-то нужны пенсионеры… А сил у меня еще было достаточно, я хотел работать, да и должен был: сын еще только-только поступил после армии в институт…
Но слуга покорный: зачем мне все это теперь?
— А Лядов этот, — говорит между тем Фадей Анисимович, — башка мужик: кандидат наук. Знает толк в делах, ветераны к нему прямо рвутся, смотри, проканителишься.
Так, значит, я ошибся в своих расчетах — он все-таки кандидат. Ну, конечно, уж столько лет прошло с той поры, как я заметил, что снова работаю над текущими заводскими проблемами, и меня стали потихоньку выживать с работы — лет семь! За это время с готовым-то материалом трижды можно было защититься. А теперь, выходит, подошла пора докторской… или что там еще?
Мы стоим уже у дверей моей квартиры, я вялой, безмускульной рукой ищу в кармане ключи, и у меня такое впечатление, будто Фадей Анисимович хочет протиснуться в квартиру вслед за мной.
— Будь здоров, — поворачиваюсь я к нему спиной, вставляя ключ в гнездо.
— Постой, постой, — хрипит он, подсовываясь ко мне сбоку. — Забочусь о тебе, так ты давай…
Я открываю дверь, ступаю в прихожую и поворачиваюсь лицом к Фадею Анисимовичу.
— Давай решай, — ставит он ногу на порог.
— Да отстань же ты, в самом деле, — не сдержавшись, говорю я громко, и он убирает ногу. — Так вот и передай: прощупал почву, и тебя послали.
Я лежу на своем старомодном диване с поднятыми на валик ногами, и в груди у меня черный густой комок горечи. В пятнадцать лет не сумел разглядеть его спрятанный в карман наладошник, в двадцать пять утерся от его вонючей слюны и не дал сдачи, в сорок безропотно снес его удар под дых и еле отдышался для новой жизни — все затем, чтобы спустя еще четверть века он закатил мне новую оплеуху: оказывается, м а л ь ч и к, его, Корытова, изощренный двойник, стал м у ж е м, и это дело моих рук!..
Зачем когда-то, в таких далеких истоках своей жизни я попал в один класс с безбровым, сонно оглядывающим мир вокруг себя мальчиком, сыном мясника, или не могли разве, сойдясь однажды, никогда больше не пересекаться наши пути? Или это у каждого так в жизни, и нет от этого ни молитвы, ни заговора — каждого посетит его дьявол в свой срок, сумей противостоять его козням? Я вот не сумел.
Мне хочется плакать, и я сдерживаю себя лишь потому, что впереди у меня еще визит к Алексею Васильевичу и я имею право расслабиться лишь телесно, но не душевно. Где мой выпитый утром кофе, где мои бодрость и сила от него? Увы и ах!
На свое счастье, я так устал, что засыпаю с воздетыми кверху ногами, чувствуя бедром выпирающую пружину, и просыпаюсь через час, успокоившийся и посвежевший.
В гости мне сегодня нужно идти с цветами. Но я не сумел купить их днем, как-то не позаботился, а где купишь сейчас, вечером. Однако что-то обязательно надо принести — книгу? Я залезаю в шкаф, вожу пальцем по корешкам… что же это такое выбрать, яркое, по-настоящему праздничное, светлое — это ведь не подарок, поздравление с выздоровлением, наоборот — прощание…
Я вытаскиваю из заднего ряда четыре тома собрания сочинений Леонида Андреева, приложение к журналу «Нива», — все, что осталось от моей собранной до войны библиотеки. Остальное съедено и выпито — продано и выменяно в годы войны. Вот ведь у кого-то же были продукты, чтобы выменивать их на книги, роскошь по тем временам. Я ее себе позволить не мог. Позволю сейчас: Елизавета Константиновна уже не прочитает их, эти четыре тома, но подержать их в руках, полистать будет для нее, пожалуй, действительно удовольствием.