«Приятный мужик», — лениво подумал огрузший Гаврилов.
Ехали долго. Дорога была мокрая, узкое шоссе забито машинами; свечерело, пала плотная вечерняя мгла, машины включили фары.
Охлопкин жил недалеко от завода и, когда автобусы въехали на призаводскую площадь, развернулись и открыли двери, предложил зайти к нему.
— На часок, мужики, ну в самом деле! — сказал он. — Все равно уж день истрачен — ну еще часок. А то когда так вот соберешься, а у меня дома никого — жена с пацаном к матери на выходные уехала, и восемь бутылок пива в холодильнике.
Шамурин наотрез отказался, и Гаврилов тоже было отказался — его проветрило в дороге, мир был устойчив и осенне-блекл, каким он и был в действительности, — но потом вдруг ему стало жалко эти восемь бутылок пива, которые Охлопкин один не одолеет.
— А чего, Ген, — хлопнул он по плечу Шамурина. — Давай, в самом деле. Посидим.
И Шамурин неожиданно легко тут же согласился.
— А и в самом деле, — тоже сказал он.
Они поднялись к Охлопкину на восьмой этаж, в его трехкомнатную кооперативную квартиру, построенную на заработанные в полярных условиях деньги, разулись, разделись, сполоснули руки под краном и, в одних носках, вытянув перед собой гудящие ноги, расселись вокруг журнального стола в большой комнате, напротив телевизора. Охлопкин открыл каждому по бутылке, налил и сбегал к телевизору, включил его.
— Ну, мужики, — сказал он затем, беря стакан, — первый раз встречаемся таким составом — дай бог не последний.
Пиво было холодное, хорошего завода, свежее — будто нектар прокатился у Гаврилова по пищеводу.
— Ах, хорошо! — сказал он, отставляя стакан.
— Хорошо! — прогудел, утирая свою курчавую бороду вокруг рта, Шамурин. — Хорошо…
Телевизор нагрелся — включился звук и засветился экран. Передавали репортаж с финального футбольного матча на кубок, трибуны ревели, комментатор вопил, будто в одно место ему всадили иглу: «О-о-о-ол!..»
— Ну, в самую пору! — звонко ударил себя по голой ляжке Охлопкин — он как хозяин разделся до трусов. — И что, — посмотрел он на Гаврилова с Шамуриным, — никто не помнил? Ну, в пору!
Так вот и сидели — смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа «Время», просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…
Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучило некоторое чувство вины перед женой — нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.
3
— Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! — сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. — Первое место держишь… молодец!.. познакомились вот поближе… эх, не хочется расставаться!
И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился — пора по домам.
— Ладно, Ген, ничего, — сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. — Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!
Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: «Эх, неохота, ну неохота!..» — вдруг воскликнул:
— Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне — вот угощу!