— Пойдем пройдемся? — предложила. Кошечкина.
— Да куда здесь пройдешься? — сказал он. — Джунгли какие-то, болото.
— А мы немного совсем. Что ж нам на берегу здесь…
Она недоговорила и словно договорила, и в груди у Прищепкина от этих ее слов будто взорвался ослепительный свет. Хотя он и не боялся женщин, умел и довольно ловко знакомиться, и ухаживать после, он все-таки был еще молод да и не хотел к тому же пока жениться, и последняя, последней которой не бывает, близость случалась у него не так часто.
— Пойдем. Прогуляемся, — наклонился он к ее загорелой открытой груди и поцеловал в исток ложбинки, убегающей под сарафан.
Берег этот и в самом деле был болотистым, в большую воду его, видимо, заливало, и после вода долго не сходила, но нынешнее жаркое лето все здесь высушило: прыгали с кочки на кочку, нога срывалась — и там, между кочками тоже оказывалось упруго и сухо. Только комары донимали. Лезли на потное лицо, и приходилось все время отмахиваться от них.
Не шли вглубь и минуты. Прищепкин увидел за пляшущими хилыми стволами мощные и прямые, свернул туда, ноги ощутили подъем, кочки исчезли, земля сделалась твердой. Словно бы остров в болоте. И уж совсем неожиданно, будто знали о нем, оттого и шли сюда, стоял между двумя елями, рыже темнея пожухшей иглой лап на скатах, шалаш.
Прищепкин остановился, повернулся к идущей следом за ним Кошечкиной, и она тут же, как там, на берегу, ожидающе раскинула руки для объятия.
— Что, корреспондент, привел? — с вкрадчивым мягким смешком сказала она.
5
В последний рабочий день перед отпуском полагалось выставить «отпускную». Не Прохором было заведено, не ему отменять, и, выходя нынче утром из дому, взял у жены зелененькую. Он не загадывал, просто уж знал себя: поведет с резьбы — цепляйся, не цепляйся, не удержаться.
В отпуск с понедельника Юрсов отправлял вместе с Прохором еще четыре человека, и за стаканы в столовой сели чуть не всей бригадой. Тот пригласил двух, тот трех, так и набралось. В первую очередь, само собой, полагалось выставить отпускную бригадиру, но Юрсов, сколько его ни уговаривали всем отпускным скопом, отказался от угощения.
— Не, не и не зови, не, — отнял он у Прохора руку, когда тот, в поселке уже, выйдя из автобуса, стал уговаривать Юрсова еще раз. — Врачи приехали, к врачам пойду. Завтра там куча-мала будет, а я сегодня. Со старухой так своей и решили: с автобуса — и прямо туда. Ждать меня там будет.
— Всех нас там старуха ждет. А мы погодим. — У Прохора сегодня с самого утра, только взял у жены деньги на отпускную, было такое словно бы веселое, нервное дрожание внутри, и выскочило про старуху — сам не заметил как.
Юрсов обиделся. Хотя Прохор и имел в виду совсем другую старуху, ту, что на картинках с голым черепом вместо лица и косой в руках, а все же вышло, что он его, юрсовскую жену, которая вообще-то вовсе еще и не обратилась в старуху, а так, просто основательно пожилая женщина, ее назвал этой самой, костлявой.
— У тебя чего-то в последнюю пору, что ни слово, все ровно пощекотать хочешь, — сказал он Прохору. — Тебе бы не погодить, а себя в охапку да первому туда бы и двинуть.
Разговаривали у самой автобусной подножки — как сошли, так и встали, — и Валерий Малехин, спрыгивая на землю, поддакнул услышавши:
— Точно, Изот, и я ему о том же: подлечиться нужно. Так, знаешь, и бросается. Дарвин бы это увидел, теорию переменил свою. От собак бы теперь происходили.
Крепко он, видимо, был уязвлен вчерашним разговором на лесосеке. Что и разговор — полтора слова, а ишь ты! И на замирение, что тут же предложил Прохор, не пошел, и до сегодняшнего дня обиду свою доносил. Поди, еще и на всю жизнь оставит. А ты и дальше замиряйся, затесывай углы, иначе до того дойдет — хоть ножи выхватывай. Сам-то он теперь ни шагу не спятится, такой нрав. И пропади они пропадом, эти врачи, скорей бы уж сматывались. И в самом деле, слететь бы с резьбы, что ли… не поведет на то — так нарочно: тогда уж жена не станет приставать, чтобы шел к ним, проверился. И для нее же самой лучше. Не то будет приставать, не удержишься… а лучше бы без рук, без них. И так жизни никакой нет, а лишний раз руки теперь — только хуже. Тащи уж гуж, не говори, что не дюж.
— Ладно, Изот, — не стал Прохор отвечать Малехину (а и то еще помогало, удерживало не схлестнуться, что пробирало изнутри веселым ознобом, эх, видно, слететь с резьбы). — Сказал — не подумал, старуха твоя золото, не баба, не знаю, что ли. Иди. Жалко, конечно. Без тебя-то как-то… Но коль ждет.