— Голова, Проха! Мудро говоришь! Не умеем отдыхать, верно! — поддержали мужики.
— Бабы наши зато умеют! — весело, все с той же улыбкой поперек себя шире сказал Малехин, держа в руках стакан. И подмигнул Прохору: — Так, Проха?
Прохор понял: все он помнит, Малехин, из того, что тогда услышал здесь, в столовском зале два года назад. И все помнят и вспоминают о том, глядя на него, и говорят о том между собой, никто лишь никогда не напоминал ему до нынешнего раза в глаза. Может, и никогда больше не напомнят, ни разу больше не услышит такого, а только та история за ним — навсегда, навечно. И знай это. Живи с этим.
Он махом опрокинул в рот свою порцию, взял бутылку и налил еще. Ему больше не нужно было прислушиваться к себе, он чувствовал: все, сорвется.
Малехину он отвечать не стал. К лешему. Где можно затесать угол, лучше затесать.
Сидел, не торопился пьянеть, одну только порцию, когда понял, что сорвется, и пропустил не вровень, держался в общем разговоре, который после малехинского подмига зашел про баб и не сдвигался с них, не шибко говорил, но говорил, не молчал, сколько минуло времени, как сели за стол, уже не имел понятия, время, как всегда в таких случаях, будто утекло куда, исчезло, подумаешь — час прошел, а всего-то десять минут. И наоборот тоже: вроде десять минут, а на самом-то деле цельный час. Вдруг все зашумели:
— О, Изот! Бригадир! Пришел, Изот Арсеньич! А мы тут рядили: отрываешься от коллектива.
Прохор обернулся.
Изот это был, он. Стоял как раз у него за спиной и маячил рукой:
— Не, не, я по делу. Не могу, ребята, не. Пойдем-ка, выйдем на крыльцо, — положил он руку Прохору на плечо. — К тебе дело.
Прохор бежал по поселку к клубу, и в голове молотило: нет, не может быть, нет! К чему относились эти слова, он не знал. Как не знал, зачем бежит туда: ведь Юрсов сказал, что увезли уже! Но казалось почему-то: надо скорее прибежать туда, как можно скорее и чем скорее — тем лучше для Витьки.
Разговаривать с ним вышел его, видимо, возраста, с усами и бородой, такой весь отутюженный, с галстуком под застегнутым натуго воротом рубашки, врач, главный их, как ему сказали, и, разговаривая, отвечая на вопросы Прохора, смотрел на него, держался с ним с внимательной, успокаивающей участливостью, будто и сам Прохор был больной.
Бревном его шибануло, Витьку, вот что. Одним из тех, значит, что вчера притащил к яме из сараи. Опять, видно, пробегал Витька день с ребятней, не брался за инструмент, не выбрал из ямы оставшийся краешек, как ему строго-настрого было велено, и вот перед самым отцовским появлением — если б не пошел в столовую пить отпускную, — полез выбирать его, этот краешек. Наверно, так. И в самом деле, лежало там наверху, на глиняном гребне одно бревно — решил вчера, перетаскавши из сарая, прямо бревном померить яму, в размер, не в размер, и после, померивши, выбросил его наверх, думал — скатится по гребню на другую сторону вниз на траву, а оно задержалось там, качнулось и замерло, хотел еще столкнуть и почему-то не столкнул…
Прохор слушал доктора, докторские слова приходили к нему будто из какого тумана, участливо-внимательный, успокаивающий тон доктора и бесил, но и вместе с тем утишал железную, тугую колотьбу в голове.
— Ну, в общем, повезли его, да? — ненужно спросил он, во второй уж, а может, и третий раз, когда все вопросы в нем кончились, и доктор сам тоже ничего больше не говорил, — стояли напротив друг друга и молчали, надо вроде было поворачиваться и идти, но ноги как приросли и не поворачивались.
— Повезли, — коротко на этот раз ответил доктор, и снова стояли, смотрели друг на друга, длилось так, длилось, и Прохор, наконец, совладал с ногами, поворотился и пошел к выходу из клуба.
Он вышел на крыльцо и остановился. В пыли перед крыльцом оттиснулся рубчато и еще не успел затоптаться след от шин. Автобус, должно быть. За Витькой его приезжал. Окажись здесь всего-то какие-нибудь полчаса назад, а то и того меньше, и он бы еще застал Витьку…
За спиной застучали шаги. Неместная женщина, худотелая, в сарафане с открытыми плечами и открытой до середки лопаток спиной, близко прошла мимо, обдав городским душистым запахом, спустилась вниз, на рубчатый оттиск шин, потопталась на нем, крутя головой по сторонам, и повернулась к Прохору:
— Простите, вы здесь стоите, вы не видели, не мелькал где-нибудь молодой человек в желтой тенниске?
Прохор услышал только «желтой тенниске». О чем это она его?
— А? — с трудом спросил он.
— Я говорю… — начала она, Прохор, натужась, теперь понял ее и узнал: это та, что как раз по детям, детский врач; когда вбежал в клуб, носился по нему, ища, кто может объяснить что-то, налетал и на нее.